Это не любовь, а скорее смирение с тем фактом, что, если когда-нибудь что-нибудь и произойдет, то только с ним, потому что никто другой не будет готов вариться в подобном, а Гейл и сам уже много лет уже в том же самом «котле».

Но, конечно же, и то время не было самой низкой точкой моего дна. Даже особо не стараясь, я пробила этот предел, оказавшись настолько глубоко во тьме, что даже Гейл теперь казался вполне обыкновенным парнем с нормальными людскими проблемами.

А потом я рухнула еще ниже. И еще. И еще.

И утащила за собой Пита. Да, во многом он сам подписал себе этот смертный контракт, влюбившись в такую как я, но иногда я все еще думаю, что должна была найти способ, как не дать ему тонуть вместе с собой. Потому что в итоге жизнь наказала его еще похлеще моего просто за то, что он был мне дорог.

Но также я думаю об этом и в другом ключе.

Тогда в Капитолии, на первых Играх и после них, разве не поэтому я так яростно отталкивала Пита? Точно так же, как и с потенциальными детьми, которых я решила никогда не иметь, я понимала, пусть и совсем на окраинах своего сознания, что его ждет рядом со мной, и не хотела подобной судьбы. Да, в основном мое поведение было продиктовано страхом, эгоизмом, желанием казаться сильнее, чем есть на самом деле, но приятно иногда думать и о том, что хотя бы глубоко внутри я просто не хотела портить Питу жизнь.

Только вот жизнь его была испорчена и без моих усилий (ну, точнее сказать, тут все равно есть высокая доля моих усилий, но это хотя бы можно считать тем, что невозможно было контролировать или изменить). Вероятно, именно в тот момент, когда я почувствовала, что Пит не пострадает еще сильнее рядом со мной, поскольку он уже и без этого находится на моем уровне, я впервые осознала свои чувства. Осознала, но не приняла. Тогда они больше пугали, чем дарили надежду, но все же были.

И я знаю, что Пит хочет узнать именно это. Он хочет понять, есть ли граница между «несчастными влюбленными из Дистрикта Двенадцать» и Китнисс и Питом, ищущими утешения в объятиях друг друга в поезде во время Тура Победителей, насколько эта граница размыта, и в какой момент одно переросло в другое, если это вообще было когда-то разными понятиями.

Он хочет узнать, всегда ли я врала, когда целовала его на камеру. Он хочет понять, почему я просила его остаться, когда этих камер уже не было.

Он просто стремиться выяснить, почему я не была открыта перед ним хотя бы вполовину также сильно, как он передо мной.

Однажды, когда мы еще не знали о Квартальной Бойне, я пыталась привести в чувства Хеймитча и хоть слегка разгрести свалку на его кухне, когда в дом зашел Пит, чтобы оставить хлеб для него и для моей семьи, и я еле слышно пробормотала: «Спасибо», — делая вид, что чертовски занята, даже не взглянув на бывшего напарника. Ментор после этого, хоть и был слишком пьян, чтобы стоять на ногах, сказал:

— Прояви к парню хотя бы уважение и будь с ним честна, раз уж на большее ты не способна.

Тогда я не поняла, о каком уважении и честности он говорит, ведь мы давно выяснили, что наши отношения теперь — взаимные обязательства ради выживания, но это осознание пришло позже. Он просил о том, чтобы я честно призналась Питу в том, что ничего не чувствую и перестала дурить ему голову своими неконтролируемыми душевными порывами, во время которых то подпускаю его экстремально близко, то отталкиваю как можно дальше. Весь секрет был в том, что на тот момент я еще сама не знала о том, что чувствую, потому, откровенно говоря, были проблемы гораздо важнее.

Возможно, что-то изменилось между нами только в поезде, несущемся по стране из Дистрикта в Дистрикт, или раньше — в пещере, когда он рассказывал про то, как услышал мое пение в первом классе, или чуть позже — когда заключил сделку с Хеймитчем, чтобы в любом случае отправиться на Арену во второй раз вместе.

Да и вообще, бывает ли такое, что ты наверняка можешь понять, когда человек стал для тебя чуть большим, чем просто «напарник» или «друг»? Разве не из десятков, сотен, тысяч моментов складывается в итоге то, что считается чувствами?

Потому что я никогда не смогу дать точный ответ или назвать конкретную дату, но наверняка знаю, что с того самого дня, как он кинул умирающей мне буханки хлеба, наши жизни связались совершенно удивительным образом.

Вот он кричит мне бежать от профи, когда я уже ничего не соображаю под действием яда Ос-убийц. Вот ведущие объявляют новое правило, и я впервые понимаю, что не должна выбирать между тем, чтобы вернуться к Прим и помочь Питу. Вот он просит не идти на Пир, точно зная, что умрет без лекарства. И целует меня так, как никто и никогда ни до Игр, ни после.

В какой из этих моментов я почувствовала что-то большее?

В каждый и ни в один из них одновременно.

Только вот от таких объяснений легко запутаться самой, ни то что объяснить кому-то.

Он хочет узнать, как много вранья было между нами, но я не понимаю даже, сколько мне пришлось врать самой себе, чтобы наши отношения стали такими.

А еще мне очень не хочется, чтобы Пит сейчас представлял себе меня прошлую. Будто бы это совсем неправильно относительно того, к чему мы в итоге пришли, и самым правильным было бы, чтобы он сам помнил этот путь, ведь объяснить все это не просто сложно — это невозможно.

Особенно для меня.

К счастью, от рассуждений меня отвлекает телефонный звонок, только благодаря которому я понимаю, что довольно долго стояла, прислонившись лбом к стеклу, глазея в никуда. Лишь на секунду в мыслях проблескивает надежда, что это Пит, но, конечно же, все не может быть так просто. На том конце провода Энни, и она глубоко дышит, будто запыхалась.

— Ты от кого-то бежала? — пытаюсь шутить я, но голос звучит как-то неправильно и безжизненно.

— Ага, сломя голову неслась послушать романтическую историю воссоединения, но, видимо, не судьба, — вздыхает она.

— Пит тебе уже все рассказал?

— От него дождешься, — фыркает Энни. — Но того, что он позвонил в три часа и спросил, почему жизнь такая сложная, мне хватило.

Улыбаюсь, представляя себе ее лицо после этого вопроса.

— Хотела бы и я знать ответ на этот вопрос.

— Ну, милая, тут я вам ничем не подскажу, потому что сама частенько над этим думаю. Так что же у вас вообще происходит? — теперь приходит моя очередь вздыхать. Долго подбираю слова, не зная, с чего начать, и Энни уже нервно хихикает, прерывая молчание. — Что, ничего не происходит, или всего так много, что ты растерялась?

— Да, всего слишком много, — подхватываю я. — Мы с Питом… Ну, вроде как, мы… Не знаю, Энни. В один момент все настолько хорошо, что даже не верится, а через секунду мне кажется, что лучше бы ничего и не было. Я не понимаю, как поступать правильно, чтобы хотя бы не делать хуже, и поэтому чувствую себя как на минном поле. Буквально любой шаг может все уничтожить, но и на месте стоять уже не получается.