Потерявшись в собственных мыслях, я налетаю на запыхавшегося Пита, и сама начинаю глубоко хватать ртом прогретый летним зноем воздух.
Он стоит согнувшись, и опирается на свои коленки. Его лицо красное и потное, а светлые пряди облепили весь лоб, но при этом он все равно смеется.
— За это мне не будет прощения, да? — чуть отдышавшись бормочет Пит, и я тоже смеюсь, перебарывая желание убрать его волосы с лица. — Из-за твоего спасения придется теперь испечь гору извинительного печенья.
И в этот момент в моей голове реальность встречается с только что ускользнувшими мечтами, больно уколов прямо в сердце. Кажется, я даже отшатываюсь назад, как от удара, но Пит, к счастью, ничего не замечает, потому что по-прежнему пытается восстановить дыхание. Ругаю себя за то, что позволила подобные мысли. Очевидно, что ничего уже не будет как раньше, и раны не залечатся только потому, что получилось продлить волшебный момент. Единственное, чем чреваты эти иллюзии — ярким напоминанием об огромной зияющей ране в душе, которая никогда не затянется как следует.
А это сейчас совсем ни к чему. Сейчас нужно сосредоточиться на том, чтобы помочь Питу, хотя в данный конкретный момент он не выглядит как человек, который нуждается в помощи. Наверное, только поэтому я легко переключаюсь с внутренних терзаний в реальность и даже умудряюсь рассмешить его еще сильнее.
— Думаешь откупиться одним только печеньем? Тут нужен, по меньшей мере, торт. Ты вообще видел глаза Лукаса, когда заявил про огромного оленя? Да он теперь будет ходить за мной по пятам до скончания дней. Видимо, придется звонить Аврелию и просить прислать этого оленя на поезде, чтобы не сойти с ума окончательно. Надеюсь, он все еще заинтересован в моем лечении.
— Уверен, что он пришлет самого огромного оленя, которого сможет найти в Капитолии, — Пит наконец приходит в чувства и продолжает вести нас куда-то подальше от Деревни.
— Надеюсь, он будет нормального цвета, а не какого-нибудь фиолетового, — говорю я, вызывая еще один смешок. — А куда мы вообще направляемся?
— Не знаю. Можем навестить Сэй, а потом вернуться домой. Если повезет, к тому времени они забудут о нашем существовании.
— Пит, в нашем случае никогда нельзя рассчитывать на везение, — говорю я, сменяя направление на Новый Котел.
И мы навещаем Сэй, которая дает нам в дорогу прохладный лимонад и обещает присоединиться на ужине, а потом еле плетемся обратно задворками, только бы получилось уловить побольше тенька. В итоге мой нос все равно обгорает и неприятно чешется, а Пит вечером показывает свои красные плечи и руки, которые, кажется, даже покрываются дополнительными веснушками.
В эту ночь я долго размышляю над тем, могла ли я сделать что-то большее за то время, что мы вернулись домой. К точному ответу так и не прихожу, погружаясь в кошмары, в которых Пит в темноте пытается отбиться то ли от профи, то ли от стаи переродков, а я стою за толстой стеклянной стеной, из-за которой ничего не могу сделать.
На следующий день после завтрака я бегу к Хеймитчу домой за советом, но в результате мы только ругаемся из-за того, что он считает, что я слишком тороплю события, не прислушиваясь к открытым просьбам Пита не провоцировать никаких дополнительных проблем. Злюсь, потому что привыкший к одиночеству ментор совершенно не понимает, что его уединение — это личный выбор, а в случае с Питом — это наказание. Причем наказание, которое он же сам для себя и устроил.
Не помогает и Энни, которой я звоню через несколько дней, когда отправляю на утреннем поезде холщевый мешочек с травами и большую упаковку печенья от Пита. Она тоже уверена, что он сам проявит инициативу, когда почувствует за собой достаточно сил, чтобы в случае чего справиться при любых обстоятельствах.
Но только вот она не видит каждое утро темных кругов под его глазами, не слышит крики ночью, и уж точно не вынуждает себя смиренно сидеть на месте и даже не дышать, когда у него внезапно случается приступ.
Сам Пит тоже никак не помогает мне в попытках скрасить его одиночество и разделить тяжелое бремя хотя бы частично. Он звонит ночью через несколько дней после нашего забега и рассказывает об очередном кошмаре, который видел только что, и я не удерживаюсь от того, чтобы предложить прогуляться по Деревне или посмотреть вместе телевизор, а в ответ слышу уклончивый отказ. После этого он больше не звонит, но все также будит меня и других соседей воплями несколько раз за ночь.
Спустя неделю я предпринимаю еще одну попытку побеседовать с Хеймитчем, в результате которой наш разговор плотно заседает у меня в голове.
— Как бы ты не старалась, Пит не станет рисковать здоровьем других людей, пока сам полностью не поверит в то, что может себя контролировать, — размышляет он со стаканом в руках.
— И когда же, по твоему мнению, это произойдет? — интересуюсь я.
— Что именно произойдет, солнышко? Когда он поверит в себя или когда научится сдерживать приступы?
— Когда поверит.
— Это очень сложный вопрос, на который я тебе точно не дам ответ.
— Ладно, а когда научится сдерживать приступы?
— Вот это уже легче, — Хеймитч делает большой глоткой, откидываясь на спинку стула. — Потому что я искренне считаю, что это он уже умеет.
После этого я дохожу домой будто на автомате, воскрешая в голове каждое неприятное воспоминание о приступах, и полностью убеждаюсь в правоте ментора. Мне легко представляются кадры, как Пит внезапно понимает, что вот-вот сорвется, и предупреждает нас или тихонько делает несколько шагов назад, а потом просто сжимается словно пружина, либо впивается руками в первую попавшуюся опору и справляется, как бы тяжело не было. Каждый раз и совершенно самостоятельно, а потом неизменно теряет всякое настроение и уходит домой, где продолжает бороться с последствиями в одиночестве. И делает это не столько из необходимости, сколько из-за полного отсутствия веры в свои силы.
Все последующие дни я подбираю слова для разговора, посредством которого хочу заставить Пита поверить. Даже записываю несколько фраз в блокнот, но все они в итоге кажутся вычурными и неподходящими. Энни советует поговорить не лично, а по телефону, если уж я настроена настолько решительно, потому что предсказывает, что Пит не станет адекватно и спокойно воспринимать то, что не считает истиной, и с высокой вероятностью в результате только лишь распсихуется. Но каждый раз, когда я поднимаю трубку, мне не хватает мужества набрать номер. В итоге я решаю, что такие разговоры нужно вести обязательно с глазу на глаз, но и тут никак не представляется достаточно подходящего момента. Один раз я даже почти начинаю свой монолог, но Пит просит дать ему еще раз посмотреть книгу растений, так что приходится все отменить, ведь изучение старых рисунков и так достаточно тяжелый для него процесс.
Через неделю мне уже даже снится этот разговор в кошмарах, после которых я ставлю свою решимость под серьезное сомнение, отчего только злюсь на себя и все происходящее вокруг. Время снова неумолимо идет, а я бездействую, как и в предыдущие месяцы, никак не способствуя восстановлению Пита.
Еще через неделю я уже откровенно ненавижу себя за слабость, Пита за нежелание самому увидеть настоящее положение дел, а Хеймитча просто за компанию. За ужином Сэй отмечает, что я какая-то взвинченная, и у меня нет даже сил съязвить в ответ на замечание ментора о «тяжелых женских днях», поэтому я просто прожигаю его взглядом.
А когда чуть позже Пит роняет тарелку и замирает, зажмурив глаза, и все вокруг отшатываются от него, как от чумного, я просто теряю последние ниточки контроля. Он стоит совершенно один, хотя в комнате находятся еще три человека, которых он искренне считает своими близкими, и совершенно один вынужден вести схватку с тьмой внутри. В тот момент кажется, что между нами мгновенно выстраивается непроходимая стена, причем возводят ее сразу с двух сторон. И если стена Пита хотя бы обоснована его неуверенностью и внутренними терзаниями, то мы же просто напросто поступаем эгоистично, прекрасно понимая, что никакой трагедии в любом случае не произойдет.