— Китнисс, я думаю, что, как бы это не было грустно, но Пит обречен на такое одиночество до тех пор, пока ему не станет лучше. Он просто не подпустит к себе никого, пока не будет уверен, что не причинит этому человеку вреда.

После разговора я еще долго мечусь по дому то ли от отчаяния, то ли от злости, но в итоге признаю, что она права. И это хоть и объясняет очень многое, но все же является самой печальной вещью на свете. Чтобы успокоиться, я снова мысленно перечисляю все пункты, которые обязательно реализую, только бы чем-нибудь помочь.

Со временем думать становится немного сложнее из-за какого-то непривычного шума и суеты, и я даже не сразу понимаю причину, пока не вспоминаю про день рождения маленькой соседки. Выглянув в окно своей спальни, я даже удивляюсь тому количеству людей, которое постепенно заполоняет Деревню. Наверное, после настолько темных времен, жители Дистрикта тянутся к любому радостному событию, как к теплому лучику света, и в них почти невозможно сейчас узнать ни измученных строителей, ни людей потерявших семьи и переживших бомбежки. Небольшие группки на улице, окруженные носящимися детьми разных возрастов, выглядят просто как самые обычные люди, пришедшие на праздник.

Я настолько увлекаюсь разглядыванием соседей, что не сразу замечаю Пита, точно также вывалившегося из окна своей спальни и поглядывающего с улыбкой то на меня, то на детишек внизу. Когда наши взгляды встречаются, он радостно машет рукой, и в памяти невольно появляются воспоминания о поезде, который на всех парах нес нас на 74 Голодные Игры, и Пите, добродушно приветствующем разноцветных жителей столицы. Из всех проблем на свете тогда существовала только одна — предстоящая битва за выживание, которая затянулась потом на долгие месяцы, и непонятно, закончилась ли вообще. А что осталось от нас прежних? Сейчас я даже плохо помню тех Китнисс и Пита, которые еще даже не представляли, чем им обернется победа на Арене. Цеплялись бы они за жизнь также отчаянно, зная заранее, какой ценой в итоге достанется мир? Считали бы нравоучения Эффи худшим испытанием, а изменения правил — подарком судьбы? Решились бы облачиться в огненные костюмы или достать морник? Относилась бы я к Питу также холодно, совершала бы те же безрассудные поступки, допустила бы хоть маленькую возможность снова потерять его? Все эти вопросы сейчас кажутся даже смешными. Удивительно, но не прошло еще даже двух лет.

Но только не для нас — для нас прошла целая жизнь.

От мыслей меня отрывает вопросительный взгляд Пита, и я улыбаюсь, представив, какое, наверное, сейчас у меня было выражение лица. Пит тоже улыбается и жестом предлагает мне спуститься вниз, и я согласно киваю, а когда выхожу на улицу, он уже сидит на верхней ступеньке моего крыльца.

Сажусь рядом — чуть ближе, чем на расстоянии вытянутой руки, но гораздо дальше, чем хотелось самой.

— Мы с тобой тоже приглашены вообще-то, — говорит Пит. — Сэй сказала, что ждут всех, кто знаком с Агнес или ее родителями.

— Хочешь присоединиться?

— Нет, — он отрицательно машет головой, ухмыляясь, — я сейчас как никогда понимаю Хеймитча с его вечным пристрастием к отшельничеству. А ты хочешь?

— Знаешь ли, я его в этом всегда очень понимала, так что точно нет.

Пит сидит, обхватив свои колени и уложив на них сверху голову, и разглядывает шастающих мимо людей, а я разглядываю его, пока выдается такая замечательная возможность.

— Ты явно думала не о детском празднике, да? — он поворачивает голову, и я неловко отвожу взгляд, будто пойманная с поличным. — Там наверху, пока выглядывала в окно. У тебя был такой вид, будто ты призрака увидела.

— Что-то вроде призрака, да. Я думала о том, насколько все поменялось. Кажется, от прошлой жизни вообще ничего не осталось.

— Вероятно, так и есть. Не осталось ничего, кроме пьянства Хеймитча. С этим всегда все было стабильно, — заявляет Пит, а я смеюсь.

— Тогда еще запиши в список свое чувство юмора.

— И твою косичку.

— Да уж, отличный набор. Алкоголь, шутки и прическа.

— Уже что-то, — он улыбается, слегка жмурясь из-за яркого солнца. — Знаешь, не все могут похвастаться даже этим. Например, прическа Эффи больше не напоминает облако, представляешь? Когда мы виделись в последний раз, она выглядела почти обыкновенно. Менее обыкновенно, чем во времена Тринадцатого, но все равно ты бы ее с трудом узнала.

— Как она? — напоминание про Эффи отдают чем-то теплым, и я сама удивляюсь тому, что немного скучаю по этой сумасшедшей женщине.

— Плутарх пристроил ее в какое-то очень престижное место, она теперь высокая шишка, но я так и не понял, чем она вообще занимается. Хотя, по словам самой Эффи, почти вся страна держится только лишь на ее крепких плечах.

Улыбаюсь, мысленно представляя себе эту тираду о сложностях ее капитолийской жизни в правительстве.

— Она навещала тебя?

— Ага. Меня много кто навещал. Иногда я ловил себя на мысли, что хочу вернуться в Двенадцатый хотя бы чтобы отделаться от этих бесконечных бесед о своем самочувствии и утешений, что скоро все обязательно наладиться. Это, конечно, не главная причина, но все же.

— А какая главная? — спрашиваю я.

Взгляд Пита сразу же становится серьезным и сосредоточенным, будто он раздумывает над чем-то крайне важным, а я понимаю, что очень хочу услышать в ответ, что главная причина его возвращения была во мне. Хотя это даже смешно, ведь я на тот момент, наверняка, была основной причиной никогда не возвращаться.

Питу требуется целых несколько минут, чтобы подобрать верные слова.

— Это казалось мне единственным правильным решением. Здесь прошла вся моя жизнь, какой бы странной она не была. Тут я был счастлив, здесь жила моя семья, поэтому я спрашивал про возвращение почти каждый день, — он ненадолго замолкает, а потом слегка улыбается, рассматривая свои руки. — И я очень рад, что вернулся. Это правильно, здесь мое место.

— Да, — только и отвечаю я.

Мы молчим очень долго, но эта пауза вовсе не кажется неловкой. Просто бывают такие моменты, когда можно больше ничего не говорить, чтобы не портить момент. А момент и вправду замечательный. На секунду кажется, что и нет у нас никаких проблем: никто не страдает бессонницей, никто не мучается от приступов, в Дистрикте хватает еды и жилья, а радостные детские крики никогда и не замолкали на улице. Хочется сидеть на этом месте под теплыми солнечными лучами, из-за которых даже шрамы на руках не выглядят такими жуткими, и просто ни о чем не думать. И кажется, что если получится просидеть так достаточно долго, то все наладится на самом деле.

Но это несбыточные мечты. К тому же момент быстро перестает быть таким беззаботным, ведь соседские близнецы, заметив нас на пороге, начинают атаковать меня мольбами пострелять из лука прямо сейчас и научить заодно этому их друзей. И уже совсем скоро мы окружены небольшой бандой, жаждущей прервать наше спокойствие как можно скорее.

Пит тихо смеется, пока я ищу тысячу и один аргумент в пользу того, почему сейчас не самое подходящее время для уроков стрельбы, а когда почти сдаюсь под детским напором, он уверенно хватает меня за руку и встает на ноги, утаскивая вслед за собой.

— Извините, парни, но Китнисс уже пообещала мне показать в лесу места, где водятся огромные олени, так что сегодня никак не выйдет, — на ходу сочиняет он, и я не удерживаюсь от смешка.

Вопреки всем ожиданиям, ложь не помогает, и дети только громче начинают упрашивать взять и их с собой в лес. Бросаю на Пита еще один взгляд, умоляющий о спасении, и он заговорщически мне улыбается.

— Ладно, но для начала вам нужно отпроситься у родителей, — говорит он совершенно не то, что я ожидаю услышать, а когда дети шумной толпой уносятся на поиски своих семей, тянет меня вниз по ступенькам и уже на бегу объясняет. — У нас есть несколько минут, и лучше тебе ускориться, если не хочешь, чтобы они нас догнали.

И я несусь вслед за Питом, снова напрочь забывая, сколько горя упало на наши плечи. Момент не утрачивает свою магию, а только пропитывается ей еще глубже. Легкие слегка жгут от непривычной активности, но я просто бегу, шлепая по аллее, и позволяю себе на секунду представить, что сейчас за углом нас встретит удивленная Прим. Она, наверняка, рассмеется, когда узнает, что Пит соврал мальчишкам, и в шутку будет бранить его за разрушение детских грез. А он только пожмет плечами, и пообещает ей испечь для них печенье и нарисовать на нем огромных оленей. И обязательно нарисует. Настолько красиво, что жалко будет есть. А потом вечером на кухне мы будем долго пить чай и рассматривать эти произведения искусства, и позже Пит не захочет уйти, найдет предлог и останется на ночь, чтобы спасти меня и себя не столько от кошмаров, сколько от одиночества.