«Мог бы и промолчать!» — думаю я, но сама понимаю абсурдность мысли, учитывая, что это Хеймитч. К несчастью, он устремляется следом, присоединяясь ко мне в кормлении своего галдящего стада. И либо он боится за жизни своих «детишек», либо просто решает оставить меня в покое, но все оставшееся время он разговаривает только с гусями.

Меня очень радует тот факт, что его здоровью больше ничего не грозит, потому что, во-первых, мне больше не придется чувствовать вину, сбивая температуру или заваривая травы от кашля, а во-вторых, я снова буду свободно заниматься тем, чем хочу.

Другой вопрос, что пока еще даже мне самой неизвестно, что это будет. Понятно только то, что очень хочется проводить больше времени с Питом, чтобы мы оба учились уживаться с его приступами. Пусть он еще боится, но все наладится, когда он сам поймет, насколько сильным может быть. Сноу думал, что сломает Пита, что я останусь совсем одна, но он очень его недооценил. К собственному стыду, я недооценила его точно так же. Пит привык сражаться до конца, и сейчас у меня есть шанс, наконец-то, поступить так, как я должна была поступать всегда, — быть рядом и помогать всем, чем смогу.

Поэтому, когда наступает время ужина, я уже с нетерпением сижу за столом и тереблю в руках край скатерти, пока в дверях не показываются знакомые лица. Внучка Сэй возится с маленькой тряпичной куклой, даже не замечая происходящего вокруг, пока ее бабушка принимается помогать мне раскладывать по тарелкам ужин. Хеймитч возмущается, что мы носимся с ним, как с младенцем, хотя он уже в порядке и больше не нуждается в опеке и тем более в том, чтобы вся наша шумная компания тащилась к нему домой дважды в день.

— Китнисс между прочем привела твою берлогу в божеский вид, так что не жалуйся! — с усмешкой возмущается Пит.

— Не жаловаться? А ты сам бы попробовал с ней провести несколько дней наедине, так еще и пребывая в беспомощном лежачем состоянии! Посмотрел бы на тебя.

— Если бы ты не вливал в себя все, что горит, то помнил бы, что у меня такой опыт тоже был.

— Вот именно, — заключаю я. — И жаловался он куда меньше твоего, Хеймитч.

— Это и понятно! Ты-то тогда совсем был в отключке, так я еще и подсобил со снотворным сиропом.

— Подсобил? Это теперь так называется? — брови Пита взлетают вверх, а Сэй тихонько хохочет, наблюдая за происходящим.

— Конечно! — всплескивает руками Хеймитч. — По-другому выжить в обществе этой зазнобы просто не было шансов!

— Эта зазноба может и врезать, если ты не заткнешься, — поворачиваюсь к Хеймитчу, и он поднимает ладошки в примирительном жесте.

— Ладно-ладно! Может, как раз благодаря тому, что мне хотелось поскорее избавиться от твоего общества, я так быстро встал на ноги. Так что спасибо! — он кривляется в якобы благодарном жесте, и я повторяю такую же физиономию, подмечая, с какой легкостью нам всем удается теперь обсуждать Игры, да и просто вести беседы за столом.

Кажется, Пит думает о чем-то подобном, потому что, когда наши глаза встречаются, он явно погружен в свои мысли, но в то же время выглядит очень довольным. Задерживаю взгляд на паутинке морщинок около его глаз, а Сэй украдкой сжимает под столом мою коленку. Накрываю ее ладошку своей, осознавая, насколько же я прониклась к этой женщине за последнее время. Да, конечно, я уважала ее труд и жизнелюбие и раньше, с самого детства, но теперь она навсегда стала членом моей семьи. Вот такой вот странной семьи, в которой каждый пережил не самые добрые обстоятельства, чтобы сейчас сидеть за столом и уплетать тушеные овощи в компании таких же раненых, но все равно стремящихся к исцелению людей. И даже внучка Сэй, кажется, проникается общей атмосферой, с интересом разглядывая наши довольные лица, и на секунду в ее глазах будто бы появляется понимание происходящего, но в следующий миг она уже снова растворяется в своем собственном мире.

После ужина тихонько спрашиваю у Пита, не сможет ли девочке помочь наш прославленный Аврелий, если мы попросим, и сосед воодушевленно обещает обсудить с ним это во время следующего звонка.

Оставив, наконец, ментора наедине с бутылкой беленькой, мы с Питом вместе направляемся домой.

— Почему ты вдруг захотела помочь девочке? — интересуется он.

— Я, скорее, хочу как-то помочь Сэй. Она столько сделала для нас, особенно для меня. Не знаю, как у нее вообще хватило терпения, — морщу нос, вспоминая свое поведение и общее состояние, которое ей приходилось выносить по несколько раз в день.

— О чем это ты?

— С самого первого дня возвращения она ухаживала за мной как за собственной дочерью: заставляла вставать с кровати, есть, произнести хотя бы пару слов. Всегда была такой доброй и спокойной, даже в самые темные дни, когда Хеймитч вообще боялся подойти к моему дому. Я ей никогда не смогу вернуть этот долг.

Пит пронзительно разглядывает меня, а когда я заканчиваю говорить, легко сжимает мою ладошку, и я, воспользовавшись ситуацией, переплетаю наши пальцы. Кажется, напарник вовсе не против, отчего у меня в груди разливается тепло, а сдержать улыбку становится просто невозможно.

— Удивительно, что сама она считает в точности наоборот.

— В каком смысле?

— Однажды она сказала мне, что была так зла, когда тебя вернули домой в компании одного Хеймитча, оставив совершенно одну после всего, что случилось. Ей тогда казалось, будто нет большей несправедливости, чем так отплатить тебе за все, что ты сделала для страны. Поэтому она и вызвалась помогать, считая, что находится в неоплатном долгу.

И хотя мне хочется поспорить со многим сказанным, сообщить, что все вовсе не так, я решаю промолчать, потому что эти слова будто мягким пледом, наброшенным на плечи, согревают меня и дарят странную безмятежность.

— Наверное, это в крови у всех жителей Шлака — постоянное чувство долга.

— Не только у них, — пожимает плечами Пит. — Люди в городе, даже прибывшие из других дистриктов, постоянно пытаются сделать что-то хорошее для нас с Хеймитчем. Это так странно, ведь мы не сделали ничего особенного. Просто до последнего пытались спасти себя и близких.

— Наверное, они благодарны, что не им пришлось занять эти роли.

Пит кивает, и мы останавливаемся посреди дороги, дойдя до своих домов.

— Я часто думаю, в какой момент все окончательно вышло из-под контроля, но никак не могу понять, — тихо размышляет он. — Как ты считаешь?

Долго молчу, потому сама часто размышляю над этим вопросом. Моей целью всегда было спасти Прим, и раньше я думала, что все окончательно потеряло смысл на площади у президентского Дворца, когда прогремел второй взрыв. Теперь же я думаю иначе.

— В тот момент, когда Эффи вытянула ваши с Прим имена на Жатве. — Пит улыбается, глядя себе под ноги. — У нас никогда не было контроля над ситуацией. Мы просто были пешками в чужих руках.

— Да, наверное, ты права. Для меня было важно не плясать под их дудку, помнишь? — я киваю, вспоминая ночь перед первыми Играми. — Это отец сказал мне на прощание, и я так зацепился за эти слова, что было даже поверил, будто смогу. Но ты права, шансов не было изначально.

Ненадолго между нами повисает молчание, нарушаемое только шелестом листьев и шуршанием гальки, которую Пит ковыряет носком ботинка. В конце концов, я не выдерживаю первая и спрашиваю, найдется ли для завтра для меня работа в городе, раз я освобождена от роли няньки.

— Там всегда есть, чем заняться, — отвечает сосед, и после недолгой паузы мы все-таки расцепляем наши руки, прощаемся и расходимся по своим домам.

И это остается правдой совсем ненадолго, ведь уже в середине следующей недели в Дистрикт прибывает два поезда подряд, переполненных строителями и другими рабочими с семьями, которые буквально отбирают работу у меня и Пита, а еще у десятка других местных. И если остальные рады возможности отдохнуть от выматывающего труда и заняться обустройством своей новой жизни, мы маемся в Деревне, лениво наблюдая, как ее обживают новые соседи. Они хоть и сторонятся нас, но делают это явно не из-за пренебрежения, а будто просто не хотят беспокоить лишний раз. Аллея наполняется звонкими детскими голосами, разговорами и прочей возней, но меня это, к собственному удивлению, вовсе не раздражает. В отличие от Хеймитча, который теперь ноет в два раза больше, находя тысячу причин, почему раньше нам всем жилось лучше и спокойнее. И даже коньяк в утреннем кофе не может унять его тоску по одинокой заброшенной Деревне, где ничьи собаки не лаяли через забор на его бесценных гусей.