Только уже в следующее мгновения становится понятно, что Пит никуда не ушел. Я слышу его приближающиеся шаги, а потом в мою руку опускается стакан с водой. Делаю несколько глотков, чувствуя, как рядом со мной под тяжестью прогибается диван. Почему-то сразу же становится легче на душе, хоть это и чистый эгоизм. Я хочу, чтобы он был рядом, потому что смертельно нуждаюсь в поддержке. И всегда нуждалась. Все эти месяцы добровольного заточения в доме делают сейчас присутствие Пита рядом жизненно необходимым. Кажется, я готова заплатить за это любую цену, пусть завтра будет сколь угодно больно, пусть я буду винить себя за излишнюю эмоциональность и слабость, но сейчас это гораздо важнее.

Слегка оборачиваюсь и вижу из-под намокших ресниц размытый силуэт, притягивающий меня к себе. Послушно подаюсь вперед и падаю щекой на грудь Пита, пока он осторожно гладит меня по спине. Крепко сжимаю в руках холодный стакан, потому что он становится единственным напоминанием, что я вовсе не сплю, ведь происходящее вокруг слишком нереально.

Сердце Пита размеренно стучит, а голову туманит легкий аромат корицы от его футболки, в которую я утыкаюсь носом и жадно вдыхаю, пока не чувствую остановившиеся на своей спине руки. Его напряжение передается и мне, приводит в чувства, заставляя вспомнить, что это неправильно. И дело вовсе не в возможной девушке, о личности которой мне так и не удалось выспросить, а в четких границах, выстроенных Питом в те разы, когда он очень остро реагировал на мою близость.

Отдаляюсь с такими усилиями, будто пытаюсь оспорить силу земного притяжения, но Пит, кажется, вовсе не планирует меня отпустить. Наши глаза встречаются, и я вижу в его зрачках свое заплаканное отражение, а еще абсолютное спокойствие и безмятежность, лишь слегка окрашенную печальной задумчивостью, ставшей его постоянной спутницей. И когда моя рука, ведо́мая внутренними желаниями, отпускает стакан, я будто теряю последний якорь, удерживающий меня, и дотрагиваюсь ладошкой до щеки Пита, прочерчивая большим пальцем рисунок скул. Его кожа горячая и слегка шершавая от постоянной работы на солнце, а мои пальцы на контрасте кажутся совершенно ледяными.

Не знаю, что может быть сильнее тяги хотя бы на секунду посмотреть на его губы, но я держусь из всех сил, потому что отдаю себе отчет в том, что не смогу устоять. Мозг так не вовремя подсовывает отрезвляющие воспоминания о нашем последнем поцелуе и том спектре разрывающих душу чувств, которые он оставил. Но благодаря этому я так и замираю, медленно растворяясь в небесно-голубых глазах, будто завороженная. Хотя тут нет ничего удивительного, Пит всегда завораживал, притягивал к себе, и не только меня. Вероятно, за всю жизнь я больше не встречала человека, к которому можно проникнуться доверием всего лишь на секунду встретившись взглядом. От этого только больнее не находить взаимности, потихоньку расплавляясь в крепких руках.

Но страхи оказывается совершенно беспочвенными и мгновенно развеиваются, когда он сам подается вперед и невесомо целует, еле соприкасаясь с моими губами, обжигая теплым дыханием и заставляя сердце замереть. И такого ничтожно короткого мига хватает, чтобы окончательно потерять связь с реальным миром.

Только этого слишком мало, чтобы заполнить пустоту внутри, поэтому я притягиваю его обратно и целую с такой самоотдачей, что оттолкни он меня в этот раз, я наверняка умру прямо на этом самом месте. Но он и не отталкивает, а наоборот прижимает к себе так сильно, что между нашими грудными клетками вообще не остается пространства. Поцелуй на вкус отдает отчаянием и горькой тоской, то ли из-за моих слез, то ли из-за глубоких дыр в наших искалеченных душах, но благодаря нему по телу вновь растекается будоражащая дрожь, заставляющая чувствовать себя живой. Мы снова находим спасение в губах друг друга, даря всю нежность, на которую по удивительным обстоятельствам все еще способны наши изуродованные Играми и Революцией тела.

Где-то позади меня начинает пищать таймер, осведомляющий об окончании готовки, но я не планирую отпустить Пита даже на одну минуту. Пусть дурацкие булки горят хоть вместе с домом, хоть вместе со всем миром, потому что это не имеет совершенно никакого значения по сравнению с тем жаром, что распаляется у меня внутри. На ощупь убираю стакан на маленький столик, кажется, проливая половину на пол, и зарываюсь обеими руками в волосы Пита, а он громко выдыхает, только лишь усиливая притяжение. Я не хочу, чтобы оставался хотя бы миллиметр расстояния, разделяющего нас, и тянусь еще ближе, чувствуя сильные руки на своей талии, но Пит внезапно отстраняется, тяжело дыша.

— Стой… — шепчет он, сильно сожмурив глаза.

Не понимаю, в чем дело, и тянусь обратно, но он перехватывает мою ладонь и силой отводит ее в сторону. Замешательство быстро приводит в чувства: пытаюсь вырвать руку, но хватка становится только крепче, а запястье больно саднит. С губ срывается тихий стон, от которого Пит открывает глаза и впивается в меня затуманенным взглядом без единого намека на голубую радужку.

История будто повторяется вновь, и сердце, которое, кажется, уже не может биться быстрее, все-таки ускоряет свой бег, а я замираю, не в силах предпринять что-либо. Единственное правило, которое я поняла за месяцы слежки за Питом: если начинается приступ, нужно оставить его в покое и не трогать. Только в текущих обстоятельствах это невозможно, а любое мое слово или действие, скорее всего, усугубит положение.

Остается только наблюдать за начинающейся бурей, со всей силы надеясь, что она каким-нибудь чудесным образом меня минует. Каждая секунда длится дольше вечности, в ушах бешено стучит пульс, а о течение времени можно судить только по ритмично поднимающейся груди Пита, хватающего воздух так, словно он только что тонул. Я не шевелюсь, даже не моргаю, и эта тактика становится правильной, потому что через некоторое время он отпускает мою руку, пятится назад, а потом и вовсе встает с дивана, крепко впиваясь пальцами в обивку ручки.

Так и не выключенный таймер начинает пищать по второму кругу, и звук вынуждает Пита вновь вынырнуть из темноты, сосредоточенно всматриваясь в окружающие предметы, будто он видит их впервые.

— Ты можешь это выключить? — еле слышно произносит он, и я решительно киваю, срываясь со своего места.

Моя печка по сравнению с этой выглядит игрушечной, но, потыкав на разные кнопки, я все же заставляю ее замолкнуть. Открываю дверцу, отступая назад от волны горячего пара, хватаю прихватками противень и вытаскиваю излишне подрумянившиеся булочки наружу.

Оборачиваюсь к Питу, и вижу только светлую макушку, выглядывающую из-за спинки дивана.

Все прошло? Мне лучше оставить его одного?

Почему-то мысль о том, что следует уйти, кажется совершенно абсурдной, поэтому я направляюсь к нему, останавливаясь в нескольких метрах. Пит слегка поворачивает голову, услышав мои шаги, но я все равно не вижу его лица, а подойти ближе просто боюсь, чтобы не сделать хуже.

— Ты в порядке? — спрашивает он, и я нервно усмехаюсь.

— Это лучше ты ответь.

Воспринимаю этот вопрос за добрый знак, подхожу ближе и присаживаюсь на пол рядом, отмечая, насколько же сильно Пита выматывают приступы. Его плечи опущены, голова наклонена вбок, а под глазами пролегают темные круги, контрастно выделяющиеся на фоне нездорово бледной кожи.

— Будет синяк, — он пальцем указывает на мое покрасневшее запястье, а я натягиваю рукав ниже.

— Сама виновата, ты же сказал остановиться.

Внезапно его взгляд становится переполненным негодования, а брови хмуро сползаются к центру лба.

— Что за глупости, Китнисс? Ты ни в чем не виновата, — голос звучит холодно, выражая абсолютное нежелание слышать любые возражения.

— Ты тоже, — он не спорит, а я больше ничего не добавляю, потому что в любом случае чувствую за собой вину гораздо сильнее, чем стоит чувствовать ему.

А я еще я чувствую неловкость от прерванного поцелуя. Причем настолько остро, что по ощущениям даже поднимается температура.