Потом без разговоров кряжистый и большой караульный с подходящей фамилией Поддубный, постучав, открыл дверь, доложил о прибытии 29 бронебойщиков и удивлённо замер, когда Макаренко стремительным шагом выскочил из дома.

– Живой! Живой! – повторяя и повторяя это слово с такой искренней радостью, как будто это был его близкий родственник, ротный сначала слегка стукнул ладонью в плечо Полуэктива, потом сжал своими ладонями его плечи, потом начал трясти как грушу. От такой реакции ротного Иван не на шутку растерялся. Он думал, что сейчас будет получать разнос за брошенного командира, за покорёженное ПТР и ещё не известно за что. Эта бурная реакция Макаренко была реакцией наступившей разрядки, всего накопившегося, просто сумасшедшего напряжения, испытанного за весь этот день, когда он метался между бойцами, пытаясь увлечь их в смертельную атаку, когда выслушивал рык и угрозы командира батальона капитана Мошкина, прижав к уху трубку чудом работавшего в этих условиях полевого телефона, одновременно вжимаясь в стенку, временно отрытой для него, но больше для телефона, щели, в которую сверху летела земля, снег, шальные мелкие осколки, и ещё черт знает что летело. Это была реакция на то, что во многом благодаря двум его бронебойщикам, вот этому стоящему перед ним пацану, ему удалось выполнить приказ, взять деревню, при этом хотя и потерять половину личного состава, но всё же не погубить вторую половину, как бы это жестоко ни звучало, и в конце концов самому остаться живым и даже, на удивление, невредимым.

– Товарищ старший лейтенант, младший сержант Кривошеин… – начал неуверенно Иван.

– Что? Погиб!? – спросил ротный, сразу перестав трясти Ивана.

– Нет, ранен, когда я уходил от него, он был без сознания, – выпалил Полуэктив, – надо идти за ним, скоро начнёт темнеть, дайте мне кого-нибудь в подмогу.

Когда Иван с санитаром и ещё одним бойцом подошли к тому месту, где он оставил Кривошеина, того на этом самом месте не оказалось. Изуродованное ПТР валялось на неглубоком дне балки, в сумерках едва заметные пятна крови уходили в сторону хода сообщения, по которому днем пробирались бронебойщики, выбирая подходящую позицию.

– Тихон Матвеевич! Тихон Матвеевич! Матвеич! – громко прокричал Иван в надежде в ответ услышать голос Кривошеина, ответа не было. Дойдя до начала хода сообщения и сверху заглянув в него, он увидел на дне окопа лежащего без сознания младшего сержанта. Кривошеин, видимо, немножко оклемавшись от болевого шока, решил самостоятельно добраться до своих, но когда спускался, то, скорее всего, зацепился раненой раздробленной рукой за стенку окопа и от этого опять отключился.

Втроём мужики вытащили наверх застонавшего в этот момент, а значит, живого бронебойщика. Санитар и боец положили Кривошеина на носилки, а Иван побежал за ПТРом.

– Тю, дурень, на хрена тебе эта разбитая бандура, – крикнул ему вслед боец.

Он уже давно испытывал сильный голод и желание где-нибудь расслабить сильно уставшие ноги, да и всё тело, и с завистью думал, что его товарищи уже, наверно, уплетают наваристую горячую кашу.

Отмахнувшись от этого возгласа, как от надоедливой мухи, Иван скрылся в едва различимой из-за темноты балке.

В это время санитар ослабил ремень-жгут, потом немного помассировал плечо Кривошеина, насколько это было возможно через ватную фуфайку, и, подвинув ремень, всё же застегнул его чуть выше, сомневаясь в правильности этого последнего действия. Всё это время Кривошеин скрипел зубами и отрывисто стонал, но в сознание не приходил.

Появился запыхавшийся Ванька с ружьём на плече, который предполагал, что за ружьё-то всё равно с него спросят, поэтому лучше уж сейчас, сразу, несмотря на едва переносимую усталость, отчитаться перед начальством и закрыть все возможные вопросы и расспросы.

Санитар и боец подняли носилки и пошли в сторону деревни, всё ещё светившейся пожарами и обволакиваемой дымом. Иван, прогибаясь под тяжестью ружья, собирая в кулак остатки сил, поплёлся вслед за ними. Тут очнулся Кривошеин и даже попытался встать, на что санитар резко отреагировал:

– Лежи и не рыпайся, нам так удобнее и быстрее тебя дотащить!

Услышав родную речь, сержант понял, что у своих, опустил голову на носилки, облегчённо вздохнул и… то ли заснул, то ли опять потерял сознание…

Наступательная операция наших войск на этом участке фронта длилась ещё четыре дня. За это время войскам в направлении главного удара удалось продвинуться вперёд на фронте длиною в 120 км на 90 километров, слева и справа от этого направления – на 25–30 км. На правом берегу реки Северский Донец, к западу от Изюма образовался Барвенковский выступ, или плацдарм. Яростное сопротивление фашистов, отставание левого и правого флангов Юго-Западного фронта, большие потери личного состава, а также техники и вооружения заставили руководство фронта, с согласия Верховного главнокомандования, приостановить наступление. Образовавшийся Барвенковский плацдарм был, с одной стороны, удачным местом для дальнейшего наступления Красной армии, с другой стороны – таил возможность ударов немцев с левого и правого фланга этого плацдарма, и, соответственно, усиливалась вероятность окружения наших войск в этом районе.

Но в феврале 1942 года здесь установилось временное относительное затишье, обычно именовавшееся в сводках Совинформбюро как «бои местного значения».

Весна, распутица, длившаяся до самого мая, сохраняли зыбкое равновесие и стабильность линии фронта, но было понятно, что с наступлением тепла на северо-востоке Украины следует ждать действий со стороны обеих противоборствующих сторон.

Рота, в которой находился Иван Полуэктив, пополнилась после январских боёв личным составом и боеприпасами и уже около двух месяцев находилась в составе резервного соединения фронта, в отвоёванных у немцев окопах. Окопы были оборудованы с немецкой тщательностью, вырыты в полный профиль. Землянки в три наката позволяли обогреться, обсушиться, а также мало-мальски наладить неприхотливый солдатский быт.

Иван сидел в окопе на своей позиции и чистил ручной пулемёт Дегтярёва, который был теперь его личным оружием вместо разбитого во время первого его боя ПТР. Он считал удачей, что командир роты, старший лейтенант Марченко, лично приказал ему взять ручной пулемёт убитого в бою пулемётного расчёта вместо покорёженного ПТР. Этот ручной пулемёт был значительно легче противотанкового ружья, с ним Иван почувствовал себя как будто бы более защищённым из-за возросшей своей подвижности, а также многократно увеличившейся возможности подавлять встречный огонь вражеской пехоты.

Закончив чистку оружия, Полуэктив провёл правым рукавом гимнастёрки по висевшей на его груди медали «За отвагу», совсем недавно врученной ему перед строем. Этим жестом он изобразил, что стирает пыль с медали, хотя на самом деле он просто наслаждался её видом. В то же время, стесняясь своей гордости, он оглянулся, не увидел ли кто из товарищей его трепетного отношения к награде, боясь услышать по этому поводу какое-нибудь злословие или подковыристую шутку. Но никто не обратил внимания на этот его жест, и он с облегчением вздохнул и, упершись в стенку окопа, стал расслабленно, почти бездумно, рассматривать голубое весеннее небо, радуясь теплу и невидимому, но ощущаемому даже здесь, на дне окопа, солнцу.

Его сосед и помощник Степан Решетняк что-то негромко напевал себе под нос, видимо, так же наслаждаясь хорошей погодой, прозрачным весенним воздухом, наполнявшимся запахами свежей травы, и видневшимся справа и сзади недалёким лесом.

В это время с совещания, проходившего в штабе батальона, возвратились командир роты и взводные. Сразу же стали звучать команды: «Привести себя в боевую готовность, проверить оружие, боеприпасы». Командиры отделений доводили до солдат приказ ротного: «Не болтаться, как дерьмо в проруби! Сидеть в окопах и из них без надобности не вылезать!» Постепенно к концу дня солдаты поняли, что предвидится какое-то большое событие, которое скорее всего уже началось, судя по усиливающейся на западе канонаде и слегка подрагивающей земле.