И верно, тетя Ира, мама Топотуна, не выгнала. «Что уж с вами делать…» – махнула она рукой. Была тетя Ира невысокой, худощавой. Она совсем недавно вышла на пенсию и все старалась вылечить сына от пьянства. То кодироваться возила, то в церквях била поклоны перед «Неупиваемой чашей».

Хитрый Топотун знал, что его мать каждую зиму преследует один и тот же навязчивый кошмар. Два года назад в крещенские морозы в деревне замерз Антон-печник. Он шел с автобусной остановки – вернулся из города, куда ездил к брату в гости. Антон был под мухой, и сманило его поспать, залез в кювет, да там и замерз… Теперь мать боялась, что однажды и ее сына найдут в кювете, и потому не только его, но и собутыльников в морозы на улицу не выгоняла, ставила им на кухне немудреную закуску: картошку, капусту, да огурцы, – а сама уходила в горницу. Вот и сегодня тетя Ира скрылась в маленькой комнатке и включила телевизор. На кухню донеслись звуки от телевизионной заставки к программе «Время». В новостях передавали, что все православные собираются отмечать Рождество. Затем диктор отрапортовал: «Почти полмиллиона россиян ежегодно умирают из-за высокой доступности алкоголя…» Начался сюжет о повышении цен на водку, и звук заметно стал громче.

– Мать специально громкость прибавила, чтоб мы услышали, – прошептал Топотун товарищам.

– Так все равно же пить будем, а на водку у нас и сейчас денег нет, – отмахнулся Шпиля.

– Да уж! Нам бы на портвешок да боярышник хватило – и то хорошо! – согласился Топотун. – Сегодня-то худо – вон как худо! – подавали. Весь день перед магазином торчать пришлось.

– Так зарплату не дали в колхозе. И это перед праздником! Как купили нашу «Зарю» москвичи, так и конец зарплатам! – возмутился Шпиля.

– Мужики, сегодня ведь ночь перед Рождеством, – не поддержал печальную тему Лёха-Терёха, подцепив капустки на вилку. – Говорят, вся нечисть по земле гуляет. Так-то просто скучно пить. Давайте перед каждой стопкой страшилки рассказывать! Вот нам и тосты!

– Ну, ты предложил, ты и начинай, – предчувствуя потеху, сказал Топотун.

И Лёха-Терёха начал так, как начинал многие рассказы о своем детстве: «Когда я был в спецлагере…» Подростком он несколько раз проводил каникулы в спецлагере для детей из неблагополучных семей и теперь вспоминал это время с легкой ностальгией.

– Когда я был в спецлагере, мы с пацанвой в палате по ночам «страшилки» травили. Ну вот такие, например. Пошла мама в магазин за новым постельным бельем, а бабушка ей и говорит: «Только не покупай черную простыню».

– Ну да… – неожиданно захохотал Шпиля. – На хрена такая простыня? На ней, может, уже семеро умерли!

– Не послушалась мать и купила, – невозмутимо, будто его и не перебивали, продолжил Лёха-Терёха. – И вот постелили эту простыню в первый раз, и в эту же ночь умер отец….

Далее, как и водится в подобных историях, эта же печальная участь постигла всех членов семьи, пока младший сын не догадался проследить за черной простыней: оказалось, коварная постельная принадлежность завертывала поочередно родственников в черный кокон и в нем душила. Топотун и Шпиля, как и большинство деревенских, в пионерских лагерях сроду не бывали – а зачем уезжать от отца с матерью, когда и так рядом и река, и лес, и поле? – и потому «страшилок» не знали. Послушали с насмешливым интересом.

– Так выпьем же за черную простыню! Чтоб, как снег, побелела! – рассмеялся Топотун, и «алкозвезды» охотно чокнулись стопками.

Шпиля закусывал понемногу, осторожно, только хлебом и картошкой, не прикасаясь ни к соленым огурцам, ни к квашеной капусте. Так же не спеша, обстоятельно и неожиданно очень интересно он повел рассказ про то, как его деда лешак в бору целый день кругами водил. Топотун вспомнил фильм ужасов про оживших мертвецов. Его история получилась путаной и мало понятной, потому что кино Топотун смотрел давно, да и подвыпив, и сюжет помнил плохо. Выпили и за лешака, и за мертвецов. Рассказы о чертях, колдунах, оборотнях и прочей нечисти посыпались один за другим.

– А ведь и у нас в деревне был свой колдун, – вспомнил Шпиля, когда вновь подошла его очередь травить байку. – До революции, правда. Бабка меня им в детстве пугала. Звали его Жара.

– За что так? Баб хорошо «жарил»? – подмигнул Топотун.

– Баб-то он «жарил», но звали не за это. Засуху умел вызывать. Как накличет жару на целое лето, все посевы на полях сгорят. Откупались от него деньгами, зерном да мясом. Сам он не сеял и скотины не держал, а жил безбедно. Принесут оброк, ну он жару-то и снимет. Сразу дождь пойдет. А с бабой у него такая история вышла. Понравилась ему одна, звали её Марина Белова – И на мгновение вернувшись из дореволюционных времен в нынешние, Шпиля уточнил – Ну вот Беловых-то знаете, мужики? Ну тех, что за магазином живут? Так вот она прапрабабка их, что ли, какая-то…

– Красивая была? – спросил Лёха-Терёха.

– Бабка говорила, да, мол, самая красивая в деревне. Замужняя она была, но Жара ее приворожил, и она с ним мужу изменила. А мужа Вовкой звали. И вот этот Вовка узнал про измену и побежал Жаре морду бить…

– Ну, ясно дело! Не медаль же вручать! – засмеялся Топотун.

– Так вот, прибегает он к Жаре, стучится в избу, Жара вышел, стоит в дверном проёме, ухмыляется. Вовка начал его колотить, а вместо морды кулаками все по косякам попадает: руки его Жара колдовством от себя отводит, хохочет и говорит: «Бей, Вовка, сильнее! Косяки у меня крепкие, как у твоей жены титьки!» Вовка понял, что так Жару не взять, да и проклял его… Никаким колдовством не владел, просто в сердцах так приложил и по матушке, и по батюшке, что Жара скоро заболел, а вот умереть не мог. Лежит, в корчах дохнет, а помереть не может. Сам же и совет дал, как ему смерть ускорить. Велел деревенским мужикам избу свою поджечь, так и сгорел в ней. Знаете, пустырь-то за оврагом, где никто не строится? Так вот там изба-то у Жары стояла.

– А Маринка-то что за измену получила? Ее-то Вовка протащил за косы по половицам? – поинтересовался Топотун.

– Про нее бабка не рассказывала. Детей у них с Вовкой народилось восемь человек, да говорят, один – Ванька – был от Жары. Ванька – это дед Надюхин, по которой ты, Лёха, в юности-то сох все. Тоже ведь Надька – красавица. Может, в прабабку свою Марину красотой пошла, кто знает теперь.

– Ну, за Жару! – предложил тост Топотун, а Лёха-Терёха загрустил и отказался:

– А вот уж хрен ему! Не будем за него пить! Нечего баб чужих уводить! За Вовку Белова лучше выпьем и за Надюшку мою!

Собутыльники возражать не стали. Они знали, что Шпиля своим рассказом высыпал Лёхе соль на сердечную рану. В юности Терёха встречался с Надюшкой Беловой, первой красавицей в деревне, но вся ее родня восстала против парня из пьющей семьи. Да и внешность у Лёхи подкачала – длинный, тощий, нескладный, глаза почти бесцветные, слегка голубоватые, вихры, как старое сено, всегда неопрятные. Куда такому в мужья к видной девке? Отправили Надюшку от греха подальше в Вологду, в Кооперативный техникум учиться на повара. Там она и замуж вышла за городского, за директора столовой, родила от него двойню мальчишек.

Всякий раз, как приезжала Надюшка к родителям в деревню, Лёха искал с ней встречи, дарил только что пойманную рыбу, цветы, букеты из земляничных веточек, ведра малины или грибов, не обращая внимания на деревенские пересуды. Надюшка подарки принимала, парой благодарных словечек Лёху баловала, но на этом и все. А муж ее деревней брезговал. За всю жизнь, может, только раз и приехал. Узнав про Лёхину любовь, директор столовой посмеялся только: мол, вот нашелся Ромео-алкаш! Хотел ему Терёха по морде втащить, да Надюха запретила, а ее слову Лёха подчинялся, словно околдованный. Ушел, не ответив обидчику, и на душе у него долго еще гадко было.

… Натешившись рассказами про нечисть, сморенные ядовитым портвейном, «алкозвезды» заснули. Шпиля кемарил на потрепанном стуле у шестка русской печи и даже во сне радовался теплу. У него своя изба стояла два дня не топленная. Дров он не заготовил в прошлом году и теперь воровал их из колхозной столовой, да на всю зиму не украдешь… Топотун прямо в одежде и валенках завалился на диван и захрапел. Уронив голову на руки, за столом заснул Лёха-Терёха.