Почему-то она вдруг увидела большую комнату, обставленную по-деловому, но с роскошью, высокого человека, стоявшего возле окна и смотревшего на этот город.

8 сентября 1826 года император Николай I, высокий, худощавый, с прямой спиной, стоял в своем кремлевском кабинете Чудова дворца перед огромным письменным столом, на котором бы разложен план Москвы. Триумфальные ворота у Тверской заставы были почти закончены, как раз к коронационным торжествам, но предстояло сделать еще многое, чтобы древняя столица, наконец, оправилась после наполеоновского нашествия. Император любил Москву, она не была связана в его памяти ни с какими темными страницами. И Сенатская площадь была не в Москве.

Высокие напольные часы пробили четыре раза. С последним ударом отворилась дверь кабинета и в ней появился малорослый человек с тучным туловищем на толстых ногах и с короткой шеей, на которой вполне уместно выглядела большая голова с начесанными вперед и немного по моде растрепанными волосами. Всем своим видом он походил на филина с неожиданно выросшими ногами. Это был генерал Дибич, сподвижник самого Аракчеева, доставшийся императору в наследство от брата, императора Александра I.

Он ввел в кабинет Пушкина, изрядно потрепанного после четырехдневной дороги из псковской деревни, откуда тот был срочно вызван для аудиенции с императором.

— Не беспокоить! — отрывисто бросил император генералу и подождал, пока за тем закрылась дверь. Потом он приложил палец к губам и сделал знак Пушкину следовать за ним.

Пушкин встряхнул головой, боясь, что усталость после длинной дороги и нездоровье от простуженности помешают ему внимательно слушать императора. Пока фельдъегерский экипаж мчал его в Москву, какие только мысли не приходили ему в голову! 3 сентября, в полночь, Пушкин вернулся от Осиповых и застал у себя с нетерпением ждущего его курьера от псковского гражданского губернатора барона Адеркаса, надзору которого он был поручен. Губернатор принимал его как в личной резиденции, так и в губернаторской канцелярии, бывал Пушкин и на балах, устраиваемых губернатором для местного света и однажды даже осчастливил псковское общество эпиграммой на Адеркаса:

Изнывая в Михайловском, Пушкин подал прошение об отмене его ссылки. И вот за ним прислали. Фельдъегеря с императорским предписанием. Так возили — с фельдъегерем и в главный штаб императора — арестованных по политическим преступлениям. Трясясь по уже расплывшимся от осенней грязи дорогам, он перебирал в памяти все свои прегрешения. От всех этих дум ему становилось не по себе. То ему казалось, что он будет тот же отправлен в Сибирь. И уже содрогался от ужаса и вспоминал бедного Кюхельбекера, виденного им по дороге в ссылку на тракте. А то и вовсе мерещилась виселица с покачивающимся на ней человеком в сюртуке и с бакенбардами. И ворона, сидящая на перекладине виселицы.

Он покорно пошел за императором.

— Ты, Пушкин, ведь православный? — вдруг неожиданно приглушенным голосом спросил император, смотря на него в упор своими холодными колючими глазами.

— Да, ваше величество, — растерянно ответил Пушкин.

— И готов послужить отечеству? — продолжал Николай, сверля Пушкина стальным взглядом.

— Да, ваше величество, — недоумевая, отвечал тот.

Император нервно потер руки. Явно, в этой встрече что-то было не так. По крайней мере не так, как ожидал Пушкин.

— Слушай меня, Пушкин, внимательно. Все думают, что тебя привезли ко мне из-за того, что ты был в немилости. Это хорошо. Но у меня к тебе наиважнейшее дело, о котором не должна знать ни одна живая душа.

Император подошел так близко к Пушкину, что тот почувствовал на лице его дыхание. Николай стоял чуть склонившись, из-за своего высокого роста, и издалека можно было подумать, что это беседуют два близких друг к другу человека. Наступило тягостное молчание, как будто Николай в последний раз взвешивал, стоит ли ему говорить Пушкину то, что он собирался сказать. Тридцатилетний русский император с немецкой кровью собирался доверить свою тайну двадцатисемилетнему русскому поэту с африканской кровью.

Император решился. Он нервно прошелся нескольк раз по кабинету, снова подошел к Пушкину и отрывисто сказал:

— Ты знаешь, мой брат не умер, но он не нашел в себе сил для сопротивления этим людям и удалился от дел.

Пушкин остолбенел. Что угодно, но только не такое он ожидал услышать из уст молодого, но уже грозного государя. А император продолжал:

— И ты знаешь, какой груз взвалил он на мои плечи! Садись, Пушкин, я расскажу тебе все.

Пушкин от неожиданности сел на краешек предложенного им императором кресла. Он сидел, а император ходил по кабинету. Это было полнейшим нарушением этикета!

Император, с какой-то непонятной лихорадочной горячностью, говорил и говорил, и это была уже не беседа, а монолог:

— С самого начало своего царствования мой брат был под чьим-либо давлением. Уж и не буду говорить о том, что случилось в Михайловском замке, и, что говорить, на нем тоже лежит вина, предотвратить этого он не мог, но мучился потом отчаянно. Он искал, на кого можно положиться — и нашел на кого, на этого, на Аракчеева! Я помню, как мы с Константином однажды на смотру ехали впереди колонны. Когда приблизились к месту, где государь принимал парад, то заметили, что рядом с императором стоит весьма важно Аракчеев. Константин нагнулся ко мне и тихо сказал:

— Брат, кому салютовать-то?

И мне оставил он в наследство эту сову, Дибича, а ведь он стал мне необходим! И столько таких! И никому не могу до конца довериться! У всех свои планы, свои представления! И такой круговорот всех этих людей! И дамы, бесконечные дамы в царствование Александра! Началось-то все с Вены, с победы над Наполеоном! Конечно, великий государь, красавец, и вокруг него графиня Розина Эстергази, графиня Заурия, графиня Каролина Чечени, графиня Юлия Зичи, княгиня Габриэля Ауэроперг. Все эти дамы так старались, что венское правительство приобретало из первых рук точные сведения о планах русского императора. Берегись дам, Пушкин!

Ну, и что же дальше, дальше он так запутался во всех этих хитросплетениях, что чуть было не попал в лапы иезуитов! Да чего ж мне все это тебе рассказывать, ты и так все это знаешь!

Император остановился и внимательно посмотрел на Пушкина. Тот сделал движение, поднимаясь с кресла, но император подошел и, положа руку ему на плечо, заставил его снова сесть.

— Вот сейчас я буду говорить о самом главном. Бабка моя, Екатерина Великая, много всего натворила в жизни. Ну, Бог ей судья, но для России сделала то, из-за чего никогда ее не забудут. Так вот, ты же приятельствуешь с Бобринскими и всю их историю знаешь. И знаешь, что Бобринский приходится мне кузеном. И Софи ближайшая подруга моей супруги и тоже моя родственница. А не знаешь того, что за Бобринскими объявлена охота. Охота с большим прицелом. И за ними, и за влиянием на них, и за их бумагами и документами. А там — безумное состояние и право на российский престол. И на германский заодно. Тут такое хитросплетение, что и сами Бобринские о том не ведают. Смотри, Пушкин, это великая тайна и я передаю ее тебе. Эти документы пока в России. Но их надо вывести туда, где никто и никогда не догадается, где они будут спрятаны. И это я доверяю тебе. Тебе будут помогать. Я попрошу Паскевича, он будет покровительствовать. И ты догадываешься, раз уж я назвал Паскевича, какую единоверческую православную страну я имею в виду. Собственно говоря, это тоже Россия. Будто-бы задворки империи. А на таких-то задворках и плетется судьба империи. Так вот, Пушкин. Инструкции тебе передадут те, кто не знает о чем идет речь. Это очень опасно, это может тебе стоить жизни. Да и мне тоже. Ты не знаешь, о каких могущественных и хитрых врагах идет речь. Но дело это о спасении отечества. Ведь и то, ты-то и не знаешь, что привело этих несчастных на Сенатскую площадь, игрушкой в чьих руках они были! А ведь какие семьи пострадали!