А я решила, что Фридрих должен захмелеть от меня. Мой дядя удалился в свою комнату, а Фридрих остался. И тогда, когда наступила полночь, когда над Метехским замком встала полная луна, я, закутанная с головой в темнозеленое шелковое покрывало, которое в лунном свете переливалось черными сполохами, как чешуя змеи, прокралась через балкон в комнату Фридриха. И стала танцевать танец змеи. От звона моих серебряных браслетов Фридрих проснулся. И увидел в своей комнате меня. Он ничего не понял. Он смотрел, как в лунном свете змея постепенно скидывает свою кожу, обнажая вначале голову, потом грудь и вот перед ним плясала совершенно голая девушка, единственной одеждой которой были браслеты на руках и ногах. О, какая это была ночь! Безумная ночь любви, которую не воспеть ни одному поэту!

А на утро я сказала своей бабушке, что согласна выйти замуж за старого богатого Хассана из Гянджи, но только немедленно. Мой дядя был вне себя от ярости, он сердился и кричал, что без любви нельзя выходить замуж, но я была непреклонна. Бедный старый Хассан! Он относился ко мне как к драгоценной кукле, к которой нельзя притронуться даже пальцем! А потом я родила рыжую девочку, а девочка, когда выросла, родила рыжего мальчика, моего любимого внука Або!

— А Фридрих, насколько я знаю, — задумчиво сказал Ник, — никогда не женился. Прославился на всю Европу своими «Песнями Мирзы-Шафи», и если мне не изменяет память, там есть и посвященное красавице Зулейхе. Послушайте, Зулейха-ханум!

— Вай ме, что ты сказал! — Зулейха-ханум почти рыдала. — Значит он помнил меня, мой Фридрих, с головой, как-будто выкрашенной самой лучшей персидской хной! Что ты мне сказал, пранг! Теперь я самая счастливая женщина на свете! Он еще жив, мой Фридрих?

— Я должен вас огорчить, Зулейха-ханум, Фридрих Боденштедт умер семь лет тому назад, об этом писали все европейские и русские газеты.

— Это уже не важно. Это не важно. Мы встретимся с ним в другом мире. И там будет все. Так что ты хочешь от меня, пранг? Говори и уходите, я хочу побыть одна.

— Сегодня в Сеидабаде убили жену Лятиф-хана, Юлдуз-ханум, и какого-то незнакомого человека.

— Да, — подтвердила гадалка. И стала рассказывать о происшедшем так, будто она была свидетельницей случившегося. — Этот человек, которого убили — дальний родственник Юлдуз-ханум, Юзуф, он был очень хороший мастер. А его отец, Хассан, был знаменитым мастером, делал все лепные украшения во дворце наместника, когда там строили персидский зал, в Тифлисе его знали хорошо. А сейчас Юзуф работал на строительстве дачи персидского консула, Мирза-Риза-хана в Боржоми, а потом зачем-то его срочно привезли в Тифлис. Обманули и привезли. Убил их обоих, Юлдуз-ханум и Юзуфа, белый дервиш. Он хотел что-то взять у Юзуфа, что-то, что передал ему отец, какую-то тайну. Юзуф не отдавал. Они бегали по дому и забежали на женскую половину. Юлдуз-ханум увидела этого белого дервиша, он не хотел, чтобы она видела его лицо, и тогда он убил обоих — и ее, и его. Но тайна осталась у Юзуфа. Вторая половина этой тайны — у твоей джадосани, у твоей жены, пранг. Вот все, что знает об этом старая персидская кошка, которая любит гулять по ночам по Сеидабаду. А теперь уходите, мне надо побыть одной.

И колдунья, видимо, обуреваемая вопоминаниями юности, закрыла глаза, подняла руки вверх, зазвенев при этом множеством тоненьких браслетов, и стала делать ими какие-то странные движения, не то что-то призывая, не то отгоняя.

Ник и Аполлинарий осторожно поклонились, встали, вышли на свет и даже зажмурились от его обилия. Ник осоловело посмотрел на Аполлинария и увидел, что тот тоже чувствует себя не в своей тарелке.

— Вы что нибудь понимаете, Аполлинарий? — тихо спросил Ник.

— Белый дервиш…  Что она понимает под этим? Откуда он может все это знать? И какая тайна может связывать Лили и этого несчастного персидского мастера? Что за чушь?

— Так, — деловито сказал Ник, — берем фаэтон и едем в Михайловскую больницу. Посмотрим, каковы результаты вскрытия и что найдено у персидского мастера. Может быть, прояснится хоть что-нибудь. И, пожалуйста, Аполлинарий, узнайте все, что вы сможете о дервишах в Тифлисе, есть ли они тут? Может быть, тут бывают странствующие дервиши?

— Я знаю, что сборища дервишей, крутящихся дервишей, бывают в Турции, но чтобы в Тифлисе!

С этими рассуждениями они спустились до Майдана, взяли там фаэтон и отправились на Михайловскую, где, как они полагали, доктор Зандукели уже распорядился сделать вскрытие.

Так, рассуждая, они доехали до Михайловского проспекта, где за высокой оградой находилась самая знаменитая в Тифлисе больница. Они прошли уже хорошо им знакомым путем в прозекторскую. Там Скрябин как раз кончил свою скорбную работу, а доктор Зандукели, нервно куря, что-то говорил. Видимо, они как раз обсуждали результаты вскрытия, когда Ник и Аподдинарий появились в прозекторской.

— Ну, что, — сказал Зандукели, обращаясь к сыщикам, после рукопожатий, — пользуясь теперь вашими новыми методами криминалистической медицины, к тому, что показало вскрытие, а оно показало что легкие этого человека забиты строительной пылью, можно сказать еще, что это мастеровой. Стоит только взглянуть на его руки, сильные, грубые, мозолистые, с въевшейся грязью. Этот человек мог бы себя защитить, если бы нападение не было бы неожиданным. Убит очень профессионально, сильным мужчиной довольно высокого роста. Удары нанесены так, чтобы он никак не мог остаться в живых. Интересные у него ноги, — тут Зандукели немного помялся, — правда, это уже мои домыслы. Не знаю, но такое впечатление, что он занимался какими-то танцами, так у него развиты икроножные мышцы, это, наверное, бред.

— Не скажите, — быстро ответил Ник. — Вы когда-нибудь слышали про крутящихся дервишей?

Зандукели ошалело посмотрел на него и вдруг хлопнул себя по лбу.

— И слышал, и видел в Стамбуле! Теперь понятно, отчего у него такие ноги — сухощавые ноги танцора! Значит он…

Аполлинарий кивнул и объяснил:

— Повидимому, имел какое-то отношение к этим дервишам. К тому же он мастер по восточной архитектуре. Знаете, есть такой стиль — стукко. Это резьба по штукатурке. Трудоемкое и пыльное дело, поэтому у него легкие в таком виде.