— Я наизусть знаю каждую точку на этом листе, — сказала она, подняв, наконец, голову. — Тут все одинаково, и подпись Пушкина, на французском. Вот в подписи все дело. Он подписался так, как никогда и нигде не подписывался ни до, и не после. Об этом мне сказал в Италии маркиз Паулуччи.

Потом вздохнула и сказала:

— Итак, маркиза нет в живых. Ну, что ж. Рекомендаций Сергея Васильевича и предъявленных вами бумаг полагаю, достаточно. Но все это вещи, опасные для жизни, — она еще раз тяжело вздохнула. — Я расскажу вам, как все происходило в тот день. Мне было тогда пятнадцать лет и я была княжной Еленой, Эличкой, как все меня звали. Весь город был взбудоражен в те дни тем, а было это в мае 1829 года, что в Тифлис приехал Пушкин. Мой кузен, молодой князь Чавчавадзе, прибежал к нам и сообщил, что молодые люди Тифлиса устраивают кутеж в честь Пушкина в Ортачальских садах. Подготовка шла полным ходом — были приглашены зурначи, ашуги, танцовщицы, европейский оркестр, сад должен был быть украшен разноцветными фонарями и восковыми свечами, укрепленными на листьях деревьев. Кузен, выложив взахлеб все эти сведения, умчался, оставив меня горевать о том, что я не мужчина и не могу участвовать в этом замечательном празднике.

Ближе к вечеру ко мне в комнату вошел отец. Я увидела, что он чем-то озабочен. Но не успела я спросить его о причине его озабоченности, как он сказал:

— Эличка, сегодня ты должна помочь мне, но так, чтобы ни одна душа не знала об этом. Сейчас я велю заложить коляску, править буду сам, а ты должна поехать со мной. Все, что ты сегодня услышишь или узнаешь, большая тайна.

Сердце мое замерло в предчувствии каких-то необычайных событий. И кто мог предположить, что этот вечер перевернет всю мою жизнь.

Уже смеркалось, когда мы выехали из дома. Дорога была не очень близкая, коляска ехала медленно, отец был неразговорчив. Вскоре мы услышали доносившиеся издалека звуки зурны, сменившиеся вдруг грянувшим европейским оркестром и я поняла, что мы приближаемся к ортачальским садам и что вся эта музыка доносится оттуда, где устроен кутеж в честь Пушкина. Я была очень удивлена, но, помня отцовские слова, молчала и ни о чем не спрашивала. Наконец, мы доехали до старой церкви. Отец привязал лошадь и сел рядом со мной. Стало совсем темно. Из сада была слышна музыка, взрывы аплодисментов, веселье там шло полным ходом. Я, видимо, задремала, и проснулась от тихого разговора. В нашей коляске сидел еще кто-то и разговаривал с отцом. Заметив, что я зашевелилась и открыла глаза, отец представил меня:

— А это, Александр Сергеевич, моя дочь, княжна Эличка. Я уже стар и немощен, а она моя надежда, наследница и единомышленница.

И тут я поняла, что собеседником моего отца был не кто иной, как сам Пушкин.

— Очаровательна, князь, ваша дочь сама прелесть, — сказал Пушкин приятным баритоном. У отца в руках была плошка со свечой и в ее слабом свете я едва могла разглядеть знаменитого поэта.

— Ну, прощайте, князь. Да хранит вас господь, — и с этими словами Пушкин выпрыгнул из коляски и исчез в темноте.

— Эличка, — обратился ко мне отец, — держи это покрепче, и смотри, не засни и не вырони.

С этими словами отец передал мне довольно увесистую шкатулку. Я почувствовала, что она сделана из какого-то металла. Что там, я, конечно, не знала.

По приезде домой отец молча взял у меня шкатулку и прошел со мной в мою комнату. Он сел в кресло и немного помолчал.

— Помнишь ли ты маркиза Паулуччи? — спросил он меня после некоторого молчания. Маркиза я помнила очень смутно, была совсем маленькой, когда он навещал моего отца в Тифлисе, но разговоры о нем были частыми в нашем доме. Я помнила, что кто-то из братьев моего отца был адъютантом Паулуччи.

— Так вот, — продолжал отец, — если со мной что-нибудь случится, эту шкатулку ты должна отдать либо самому маркизу, либо тому, кто придет от его имени. Это очень важно. Дома держать ее опасно. К завтрашнему утру мы что-нибудь придумаем. А теперь ложись спать. Шкатулку мы спрячем пока среди твоих кукол.

Ночью я проснулась от криков и грохота. Я в ужасе села на постели. В доме что-то происходило. Раздалось несколько выстрелов. Потом все стихло. В комнату, прихрамывая, вбежала моя няня Этери. Она бросилась ко мне и с причитаниями заключила меня в свои объятия.

— Что случилась, Этери? — закричала я, — что-то с отцом?

— Ночью какие-то бандиты ворвались в дом, все перерыли и выстрелили несколько раз в твоего отца, — плача и причитая, сказала Этери.

Накинув шаль на ночную рубашку, я побежала к отцу. Он лежал на тахте, бледный, окровавленный, вокруг него суетились слуги. Увидев меня, он приподнялся и приказал слабым голосом, чтобы все вышли из комнаты. Я припала к нему. И тогда он шепотом сказал, что шкатулку надо перепрятать так, чтобы никто не мог ее найти.

Трое суток мой отец боролся за свою жизнь. Он то приходил в себя, то снова терял сознание. Волей неволей мне пришлось взять в свои руки управление домом. В тот же день принесли какое-то письмо отцу. Собрав все силы, он раскрыл его и дал затем мне. Там было стихотворение Пушкина, то самое, которое вы только что прочли мне. И внизу была приписка: «Князь, вот вам пароль. Он будет написан еще раз, заметьте особенности написания, и это послужит знаком».

Мой отец слабел с каждым часом. Врачи стояли у него над головой, но никто уже ничем не мог ему помочь.

Привели священника. Отец слабым жестом отверг его и велел подойти мне. Мы вновь остались с ним наедине. И тогда он еще раз сказал, что я должна заменить его и выполнить то, что должен был сделать он. А именно сохранить шкатулку. И еще раз прозвучало имя маркиза Паулуччи.

В слезах я вышла от отца. Священник соборовал его и вскоре мой отец испустил дух. Все дни после смерти отца я была как в тумане. Прошло две недели, когда наш старый слуга Иордан сказал мне, что заметил возле дома странных людей, которые приглядывались к окнам и крутились возле ворот. И тогда я вспомнила, что шкатулка-то так и осталась в моей детской, заваленная куклами и игрушками. Я растерялась. И тут я увидела, что моя няня Этери делает мне какие-то знаки. Да, я не сказала вам, что бедная Этери пережила нападение на Тифлис в 1795 году орд Ага-Магомет-хана. Вся ее семья была убита, она подверглась насилию и эти негодяи подрезали у нее жилку на ноге, как они делали со всеми девушками, попавшими в руки насильников, так что она осталась хромой. От перенесенного ужаса Этери онемела. Отец взял ее в нашу семью, она стала после моего рождения мне няней и любила меня беззаветно. Речь ее немного восстановилась, но понять ее могли только мы с отцом. Не знаю уж каким образом, но Этери догадалась, что мне грозит опасность, и что эта опасность исходит от шкатулки. Видимо, она связало воедино все факты — и то, что мы уезжали куда-то ночью с отцом, и нападение на наш дом в ту же ночь, и ранение отца, и увидела посторонний предмет в моей комнате, а уж там она все знала наизусть. Этери была очень умной женщиной и доказала нам это не раз. Видимо, в тот момент в ее голове созрел какой-то план, это было как озарение в минуту опасности.

Она смогла объяснить мне, что мы должны сделать вид, что уезжаем в наше кахетинское имение, а потом вернуться тайком с дороги и войти в город, смешавшись с толпой паломников. Я не понимала, для чего все это нужно, но полностью положилась на Этери.

Иордан заложил коляску, мы, собрав пожитки, уселись в нее и, сопровождаемые пожеланиями слуг счастливого пути, отправились в дорогу. Не успели мы выехать из города, как Этери знаками велела остановить коляску, вытащила узел с деревенским платьем, мы переоделись, завязав голову так, как это делают крестьянки — из-под платка были видны только глаза и уселись на обочине дороги ждать паломников, бредущих в город. На спине у Этери была котомка, а в ней, завернутая в тряпки, злосчастная шкатулка. Иордан остался нас ждать в ближайшем селении.

Смешавшись с толпой крестьян, мы вошли в город. В дороге Этери промычала что-то, объясняя, с моим переводом, что у нее муж сидит в тюрьме и ей надо просить за него святого Додо. Все, слушавшие ее объяснения, и жалевшие бедную «мунджи» — немую, согласно закивали головами и начали ей объяснять, куда надо идти, чтобы поклониться святому Додо.