− У тебя очень интересная внешность.

− Интересная внешность? − игриво повторила её слова.

− В том плане, что необычная. В хорошем смысле этого слова. Такая снежная королева: белокожая с серыми глазами. Ты похожа на девушку из Скандинавии.

− Скандинавии? Родина викингов что ли? − усмехнулась я.

− Да, − улыбнулась в ответ, а потом серьёзно добавила. − Только ты не воин, − слегка помахала головой. − Твои родители очень хорошо постарались. На кого ты похожа, на маму или на папу?

− Неважно, − скомкано ответила я.

Чутко заглянув в мои серые глаза, Влада сразу же сменила тему разговора, словно почувствовала мою неприязнь. Я не люблю говорить о своей семье и, особенно, о своих родителях. Там всё не так радужно, я вас уверяю. Засидевшись уже за третьим тёмным пивом, потеряли счёт времени. Влада рассказывала мне про горные лыжи, тур по Европе, велосипедную гонку и многое другое. Постепенно приоткрывая дверь в свой удивительно насыщенный мир, поражала красочностью. До сего момента я думала, что предо мной обычная заумная выскочка, которая кроме наличия своего необъятного интеллекта за плечами больше ничего не имеет, а оказывается вон оно что, имеет и достаточно много чего. Цепляя разные темы в живой беседе, Влада коснулась, не нарочно подслушанного разговора между мной и Катькой.

− Ведь всё не так просто? – она бережно вглядывалась в меня. – Извини, можешь не отвечать.

− Нет, всё нормально. − я не знаю, то ли дело было в выпитых трёх бокалах тёмного пива, то ли в её особом взгляде, но я почувствовала тепло рядом с ней, поэтому искренне ответила. – Мне было восемнадцать. Я только поступила в колледж на парикмахера. В нашем общежитие была дискотека. Моё первое знакомство с крепким алкоголем. Вишневский предложил подняться к нему в комнату за добавкой, там всё и случилось. Я плохо помню этот момент.

− Ничего не помнишь?

− Какие-то обрывки. − задумчиво заглянула в бокал. – Помню, как закружилась голова, как присела на постель. Я хотела подняться, но не смогла.

− Твой первый парень козёл. – тихо произнесла она.

− Да, я знаю. − осторожно подняла на неё ресницы. − Но я сама виновата. В любом случае, рано или поздно, это всё равно бы случилось.

Её тёмно-карие глаза в тот момент были настолько тёплыми, что ими можно было укутаться, словно мягким пледом. Я вглядывалась в них и не могла оторваться. Они излучали необъяснимую силу притяжения, сопротивляться которой было бессмысленно. Хотелось всматриваться в них, как в глубокую воду, увлечённо погружаясь за тёмную радужку, пробираться всё дальше и дальше. Уже лёжа в своей постели, я вспоминала этот странный вечер. Как необычно хорошо было находиться рядом с ней. Местами, даже трепетно. Вокруг всё меняется и становится по-особому прекрасно: по-особому тускло горел свет в кафетерии, по-особому была расставлена посуда на квадратном столике, приглушена музыка, лился разговор, и этот особый тёмный взгляд всегда так чуток и глубок. Я тяжело выдохнула, закрыв глаза, ощутила беспокойный стук своего громкого сердца. Уложив ладонь на грудь, почувствовала гнетущее биение. Оно порождало неизвестный мне страх.

Шла последняя неделя осенней сессии. Я зашла в тесную аудиторию. Маленькая холодная комнатушка на первом этаже была напичкана старыми деревянными партами и напоминала больше холодильную камеру, чем уютный учебный кабинет. Яркий свет люминесцентных ламп одиноко освещал потёртые стены и зелёную сухую доску в грязных белых разводах. Обычная картина для заочников. Комфортабельностью нас никогда не баловали. Все рассаживались кто куда. Зная, что сегодня Катьки не будет на первых двух парах, я выбирала глазами себе место. Конечно, можно было сесть к Янковским, вчерашним школьницам, за первые парты, слушать их милые перешептывания по поводу учёбы и предстоящего экзамена, или к тихоням Котовым, которые ютились в конце возле галерки, как мышки, изредка подавая свой тонкий голосок, или к тучной Тунцовой, хотя точно нет, она выбрасывала такой специфический аромат в атмосферу, что воздух рядом с ней резко становился ядовитым. Свободных мест было достаточно, но глаза возвращали только к одному.

− Можно, − посмотрела я на чёрный рюкзак, который всегда стоял на соседнем стуле, словно стерёг место для кого-то.

− Да, − Влада его убрала.

Я присела рядом. Аккуратно разложив вещи, уложила перед собой чистую тетрадь.

− Прямо такой порядок, − тихо она отметила.

− Что?

− Говорю, что у тебя порядок: в стопочку тетради, в линеечку ручки. Всё так предусмотрительно чётко и правильно.

− Да, − заглянула в её блестящие глаза. − Сейчас, наверное, процитируешь мне какое-нибудь психическое отклонение? − с иронией проговорила.

− Нет, − улыбнулась в ответ.

Прозвенел звонок, и началась пара по «Политологии».

− Смотри твой Машеркин, − с доброй усмешкой произнесла она, оглядывая припозднившегося преподавателя в мятом пиджаке. − И как он всё успевает? И «Психология семьи», и «Политология», какой разносторонний мужчина. Так и папочка при нём. Ну, сейчас до смерти нас зачитает.

− Почему ты его так не любишь? ‒ я посмотрела на неё.

− Что ты имеешь в виду?

− Ну, ты постоянно придираешься к нему.

− Нет, не к нему, только к его профессиональным обязанностям. Я считаю, педагог должен понимать и знать свой предмет, а не читать лекции с листочков. А пока я вижу, что он умеет только хорошо читать… И поехали.

Я улыбнулась её ответу и начала писать.

− О, Господи, и ручка ещё не пишет, − тихо пробормотала Влада, на что я усмехнулась. – Ориентированное на интерпретацию чего? – жадно заглянула в мой конспект.

− Сложного ценностного мира современной политики, − игриво покосила глаза на её небрежные строчки. – Ты же в курсе, что на зачёте можно будет пользоваться своим конспектом?

− Угу, − не глядя кивнула, дописывая предложение.

− Что это за слово? – ткнула я пальцев в её конспект.

− Это… это, − внимательно сканировала его своим глубоким взглядом.

− Феномен, − важно ответила я. – И как ты будешь подсматривать в свои записи, если не разбираешь свой собственный почерк?

− Я спишу у тебя, − подняла на меня глаза.

− О, а кто сказал, что я тебе дам?!

− Не дашь? – лукаво покосилась.

− Я подумаю, − кокетливо отвела от неё глаза и только после задумалась о возможной двусмысленности нашего разговора. Улыбнувшись себе, поджала губы.

− Не знаю, как ты, но я уже перестаю чувствовать свои пальцы, − едва уловимо прошептала она. – Зачем столько писать? И что за герменевтический круг? Всё так запутанно. Саш, тебе понятен его принцип?

− Нет, − усмехнулась я.

− И мне нет! Как ты думаешь, если я спрошу у него, он нам ответит?

− Влада! – с восклицанием протянула я.

− Что? Разве тебе не интересно, ни капельки не интересно?! – улыбаясь мне, подняла руку вверх. – Можно? У меня вопрос.

Пожилой педагог оторвался от чтения и посмотрел на Владу, та начала:

− Мне не совсем ясно. Вы сказали, что особенность процесса понимания герменевтического круга заключается в его цикличности: для понимания целого необходимо понять его отдельные части, но для понимания отдельных частей уже необходимо представление о смысле целого.

− Да, − Машеркин положительно кивнул.

− Какая-то тавтология получается.

− Ну, − он вдруг навис над своими листочками.

− Теперь можно и отдохнуть, − прошептала Влада, откинувшись на спинку деревянного стула.

− Тебе кто-нибудь говорил, что ты страшный человек, − тихо произнесла я, глядя на беспомощного преподавателя.

− Нет, − старалась подавить на своём лице зарождающуюся улыбку.

Спустя час Машеркина сменила очередная тихоня-педагог с чересчур приветливой улыбкой на лице. Лидия Сергеевна была женщиной спокойной, даже добренькой, по крайней мере, такой казалась. Невысокая, с редким тёмным каре и мягким голосом, обладала излишней добродушностью, которая подкупала многих студентов, но не меня. Я всегда с недоверием относилась к таким добрякам, полагаясь на народную мудрость: «В тихом омуте черти водятся». Преподаватель в своей привычной спокойной манере разъясняла нам, горе-студентам, азы слияния методологии статистики с социологией. В аудитории стояла мёртвая тишина, которую изредка нарушал глухой шёпот моих одногруппниц с галёрки.