— Почему ты мне сразу не сказала?
Белая Сова прижала ладонь ко рту и торопливо отвела глаза. Я поняла, что попала в точку. Где-то в районе солнечного сплетения набух и заворочался раскалённый комок. Он принялся разрастаться, давя на рёбра и отрезвляя.
— Почему, мама? — тихо повторила я, сжимая кулаки. — Ты прислала мне Посланника уже после… после того, что произошло, — даже Кахут не заставила бы меня упомянуть пропажу Маришки вновь, — и ни словом не обмолвилась?! Решила, что мне незачем знать?! Действительно, какие пустяки, всего-навсего сестра пропала, подумаешь! Агнессе же плевать, Агнесса и без этих новостей прекрасно проживёт!
Я уже кричала, захлёбываясь яростью и горькой обидой.
Стефан подошёл сзади к моему креслу, положил руки на плечи и с силой сжал пальцы. От неожиданности я замолчала.
— Я понимаю ваш гнев, панна Мёдвиг, — успокаивающе, но твёрдо сказал он, — но вам нужно успокоиться и попробовать поговорить с вашей мамой по душам.
Я сумрачно взглянула на мать, тяжело дыша. Она смотрела на меня с выражением отчаянной покорности. Это ещё больше взбесило меня.
— Агнесса… — вновь начал Стефан. Я раздражённо мотнула головой и сбросила его руки с плеч.
— Вы знали, пан Штайн? — сухо спросила я. — Вы знали?
И резко повернулась, чтобы взглянуть ему в глаза. Он выдержал мой взгляд и коротко кивнул.
— Замечательно, — с горькой иронией произнесла я. — Кто ещё знал? Весь Совятник? Все Гнездовицы? Или ещё и Роще растрепали? Одна я, как дура…
— Агнешка, пожалуйста, выслушай меня… — взмолилась мама, протягивая ко мне руки. Я отпрянула от них со Штайном и вскочила с кресла.
— Нет, госпожа директор. Я не желаю ничего слушать. Оставьте все ваши секреты при себе. Или поделитесь со Штайном — у него отлично получается их хранить! Dobrú noc{?}[dobrú noc [добру ноц[ — спокойной ночи (галах.)]!
И выскочила за дверь, постаравшись как можно сильнее ей хлопнуть. Меня трясло, перед глазами плыли алые круги. Слёз не было, только глухой крик, застрявший в горле и никак не желающий вырваться наружу.
— …возможность остыть, пани Мёдвиг, — услышала я голос Стефана перед тем, как дверь закрылась, и невесело усмехнулась. Остыть!
Если бы не проклятие, я бы прямо сейчас спалила весь Совятник к Анфилию!
***
Я лежала на спине на кровати и бессмысленно смотрела в потолок. Бушующее внутри пламя не утихло, но превратилось в тлеющие угли, обжигающие сердце. В голове было пусто, в горле пересохло. Кричать и плакать больше не хотелось. Вокруг царил полный разгром. Я не помнила, как вернулась, зато очень хорошо помнила, как металась по комнате, швыряя в стену случайные книги, попавшиеся под руку, куски самоцветов и заготовки для амулетов. Кажется, я даже что-то кричала.
«Наверное, всё же хорошо, что меня прокляли, — отстраненно подумала я, — иначе гореть бы сейчас всей Школе вместе с Гнездовицами».
Я вытянула увечную руку, медленно размотала повязку и уставилась на свою кисть, поворачивая её то тыльной стороной, то ладонью.
Может, в этом всё дело? Белой Сове, идеальной ведьме, могущественному директору Высшей Ведовской Школы, не нужна увечная дочь?
Я перевернулась на живот.
А ведь всё сходится. То, как она держится со мной, как подчёркнуто холодно разговаривает. Готова спорить на сто злотых, что с Маришкой она общалась по-другому!
Общается, в ужасе поправила я себя, общается!
Маришка.
Я уткнулась лбом в покрывало и глухо застонала, стиснув кулаки.
Могила Янжека Гризака стала не только источником моего несчастья. Именно из-за неё между нами с сестрой пролегла пропасть. Сначала крохотная трещина, надлом в отношениях, позже стремительно разрослась в ледяную бездну.
Я поморщилась: в левую руку вонзилась тонкая игла боли.
Наша развеселая прогулка на кладбище окончилась для меня медпунктом. Помню, как удивилась, обнаружив себя в койке, а пани Лютрин — рядом. Помню навязчивую мысль, что всё это не взаправду, что на самом деле моё тело так и осталось покоиться там, под каменной крышкой саркофага.
Маришка ни разу не напомнила мне о произошедшем. Она и матери так ничего и не рассказала. На все мои попытки заговорить она отвечала односложно, а потом и вовсе стала меня игнорировать, быстро скрываясь из виду, едва заметив меня в коридорах Совятника. Сначала я пыталась пробиться сквозь эту плотную стену молчания, которой она окутала себя, но сестра смотрела сквозь меня и торопливо уходила. Наверное, она злилась на то, что я вытащила её в тот злополучный день на кладбище, да только как бы узнать наверняка?
Нам даже не удалось толком попрощаться после моего выпуска. Я зашла к ней перед отъездом в Кёльин, но сестра не открыла дверь. Я знала, что она сидела там, в своей комнате, словно разом оглохнув и ослепнув, не замечая моего настойчивого стука. В конце концов, я сдалась. Тихо пожелав Маришке удачи и сбивчиво попросив прощения — в тысячный раз — я уехала, увезя на плечах тяжёлое чувство вины.
Рука заныла. Боль разрасталась, охватив уже локоть и подбираясь к ключице.
Я снова перевернулась на спину и глубоко, с хрипом, задышала. Непрошеные слёзы выкатились из уголков глаз и прочертили горячие дорожки к вискам. Руку саднило, словно все кости в ней разом провернулись на месте, обрывая сухожилия и мышцы.
Темнота за окном начала медленно рассеиваться. Наступало первое утро нового года.
***
Я сердито потёрла ладонями глаза и часто заморгала. Отличное начало года! Всё продолжает катиться к Анфилию! Надо попытаться хоть немного поспать. Завтра — уже сегодня — будет новый день, и я обязательно разберусь со всем тем, что на меня свалилось.
Я покрепче завернулась в одеяло, погасила пульсар над кроватью и попыталась зажмурить глаза, с огромным усилием отогнав от себя все переживания и не самые приятные воспоминания.
Сон не шёл. Что-то мешало. Не боль в руке — к ней я уже притерпелась. Что-то другое.
Я скрипнула зубами и принялась считать коров — по старому проверенному способу, которому меня когда-то научила Ринка.
— Одна корова и одна корова — две коровы. Две коровы и две коровы — четыре коровы. Четыре коро…
Счёт сбился. По голым ступням, высунутым из-под одеяла, пробежал холодок. Я торопливо согнула ноги в коленях и замерла.
Из мягкой и убаюкивающей, тишина незаметно превращалась в гнетущую и давящую. Словно всё вокруг замерло, готовясь кинуться на меня. Все звуки: поскрипывания, потрескивания, шорохи — исчезли. Грудь сдавил тяжёлый обруч, не давая вздохнуть.
Я лежала, широко распахнув глаза и боясь шевельнуться. Волоски на шее встали дыбом. Ладони покрылись липкой плёнкой пота. В комнате был ещё кто-то. Стоял совсем рядом с кроватью.
Меня сковал такой сильный ужас, что за все сокровища мира я бы не согласилась повернуть голову и проверить, кто находится сбоку от меня.
Прошла одна секунда. Две. Боль в руке нарастала толчками, и я с силой прикусила губу, чтобы не застонать.
Дзынь! На нижнем ярусе отчаянно зазвенело стекло в одном из книжных шкафов. Послышались звуки, словно множество небольших предметов разом принялось перекатываться, сталкиваясь друг с другом. Сердито зашелестели страницы книг.
Всё прекратилось. Я отчаянно закашлялась, жадно втягивая воздух. Ощущение присутствия чужака медленно таяло, и тишина вновь наполнялась уютом и привычными ночными звуками.
— Совы-сычи… — прошептала я.
На нижнем ярусе всё утихло. Я осторожно протёрла лицо уголком одеяла. Каждое движение вызывало колючий спазм в руке, поэтому я старалась шевелиться поменьше.
Глаза уловили лёгкое движение со стороны лестницы. Чувство страха уже притупилось. Я резко повернула голову набок и вновь застыла, но больше от неожиданности.
Над полом колыхалась белёсая фигура, словно сотканная из лёгкой дымки, какая плывёт над озером летними ночами. Очертаниями она напоминала кого-то невысокого и полноватого, в широкополой шляпе и развевающейся вокруг туловища не то короткой мантии, не то пелерине.
