Поднявшись по едва заметной в камнях тропинке, на площадку выходит женщина лет тридцати, небольшого роста, коренастая, широкоплечая. Её обветренное лицо без намёка на косметику покрыто россыпью разнокалиберных веснушек. Веснушки у неё на плечах, предплечьях и даже на шее и на груди — всё это хорошо заметно, так как на женщине майка без рукавов и шорты цвета хаки (так обычно одеваются люди, которым всё время жарко). На ногах у неё альпинистские ботинки и спортивные гольфы, натянутые до середины крепких, словно литых, икр. Её рыжеватые волосы такой длины, что их удобно закладывать за уши, что их хозяйка обычно и делает, если только не приходится лазать по горам, где свищет ветер, или стоять возле железнодорожного перегона с камерой наизготовку в попытке сделать удачный кадр.

Следом за женщиной тащится ребёнок лет четырёх-пяти с такими же рыжими волосами, веснушками по всему крепко сбитому телу, в миниатюрных альпинистских ботинках и гольфах, сползших по ноге и собравшихся в гармошку. Видно, что он устал, но не сдаётся. Женщина даже не пытается помочь мальчишке, хотя тот время от времени падает, обдирая коленки. Малыш пыхтит, каждый раз поднимается с выражением сосредоточенного упорства на раскрасневшемся личике, отработанным движением правой руки размазывает по щекам выступившие сопли и продолжает подъём. В левой руке он сжимает странного вида палку, похожую на большую рогатку, — её раздвоенный конец волочится по тропе, сметая острые камешки, пыль, песок, муравьёв и прочую мелкую живность.

Шум, производимый мальчишкой, заставляет белку принять окончательное решение в пользу отступления в сосновую рощу, но и оттуда, взобравшись по жёлтому стволу с шелушащейся, как сгоревшая на солнце кожа, корой, зверёк продолжает наблюдать, вытягивая шею и сверкая гладкими чёрными бусинами глаз.

Женщина останавливается на площадке, оглядывает открывшуюся картину и спрашивает:

— Какого… Вэл, что произошло?

Мужчина выходит из оцепенения, роняет осколок, тот разбивается на тысячи кусочков, которые тут же вспыхивают тысячами солнечных зайчиков. Он протягивает женщине сапожную иголочку и говорит:

— Вот. Я смог её вытащить.

***

Иногда, размышляя о своей странно протекающей жизни, мы можем точно сказать, какой случай или решение послужили отправной точкой для определённого события. Если мы научились отыскивать такие точки, значит мы стали взрослыми. И если, пользуясь этим методом, мы можем объяснить всё, значит к нам пришла старость и мы добровольно сложили оружие и отказались от волшебной игры случайностей, риска, неожиданных поворотов и открытий.

Будь Тассили взрослым, он бы сказал, что отправной точкой, приведшей его на каменистую площадку над Большим Каньоном, послужила огромная куча кленовых листьев, в которую он плюхнулся с разбегу и из которой выскочил секунду спустя, охая и держась поверх штанов за самую нежную и незащищённую у всех прыгунов в ворохи листьев часть тела.

Дело было так. Каждый раз, когда кончалось лето и нужно было снова тащиться в муторную школу, Тасса согревала мысль о кленовой роще на окраине городка. Мальчик предвкушал дни, когда деревья стряхнут на ещё не остывшую землю свои лапы-листья, лапы-парашюты, лапы-перепончатые крылья драконов. Тогда, по первой трели звонка, возвещающего конец уроков, он сорвётся с места и понесётся, на ходу просовывая руки в рукава куртки и нахлобучивая набекрень шапку с человеком-пауком, — понесётся через весь одноэтажный городок, мимо детского парка и муниципального сберегательного банка, мимо бензозаправки и городской свалки, дальше, дальше, по хлипкой доске, перекинутой через мутный ручей с радужными масляными пятнами. Здесь он обычно начинал уставать, дыхание перехватывало и сердце билось яростно, как пойманная птица, но Тасс не сбавлял темпа, взлетал на пригорок и только тогда позволял себе остановиться, чтобы отдышаться и ахнуть. Перед ним открывалась кленовая роща, вся пронизанная ласковым солнцем октября и усыпанная разноцветной листвой, манящей к себе жаром всевозможных оттенков красного и оранжевого.

Вокруг ни души. На поляне, которую по воскресеньям посещают местные баптисты из «Часовни ликующих святых», одиноко белеет врытый в землю простой деревянный крест и несколько стволов, отполированных седалищами верующих. Иногда Тасс пристраивается тут и, заворожённый, в задумчивости жуёт остатки сандвича с арахисовой пастой, извлечённые из промасленного кармана куртки.

Но чаще он отправляется в неспешную прогулку по роще: сначала бродит бесцельно среди стволов, ногами расшвыривая шуршащие ворохи, затем принимаетсясгребать листья в кучу, сооружая гору и размышляя о том, какого размера она должна быть, чтобы, прыгнув в неё, падать потом можно было хотя бы секунд десять.

Той осенью Тассили удалось собрать целую гору сухих листьев. Они ласково шелестели, загадочно шуршали, манили к себе, обещали сладостные мгновения падения в пустоту. В один из октябрьских дней мальчик летел из школы как на крыльях, размышляя по дороге, не попробовать ли забраться на дерево и прыгнуть в вожделенную кучу оттуда. Всё же он отверг эти планы и решил попросту хорошенько разогнаться, что и сделал, и испытал пару секунд чистого блаженства. Потом — резкое соприкосновение с чем-то твёрдым, боль — такую ончувствовал однажды, когда Росс попал ему туда бейсбольным мячом (к счастью, тренировочным, а не настоящим).

— А! — закричал Тасс, отползая в сторону.

— А! — послышалось откуда-то снизу, сухие листья зашевелились, и на свет показалась заскорузлая рука с грязными обломанными ногтями, сжимающая за горлышко непочатую бутылку виски «Дикая индейка».

Из кучи — его, Тасса, кучи! — нарушая невесомую гармонию листвяной пирамиды, выбрался помятый мужчина неопределённого возраста с опухшим коричневым лицом, покрытым седой щетиной, с непропорционально длинными руками, в заношенной, растянутой на коленях и локтях одежде. Незнакомец выпрямился с каким-то хрустом, и Тасса обдало волной ароматов давно немытого тела, отрыжки, табачного дыма и мочи. Мальчик невольно поморщился, но не отступил. Мужчина посмотрел на него пронзительно-синими глазами и произнёс осипшим голосом, в котором смешались раздражение и печаль:

— Пацан, ты чуть не разбил баттл лучшего на всём Восточном побережье виски…

— А ты чуть не разбил мне… То есть твоя бутылка, — Тасс покосился на пострадавшее место. — Знаешь, это не очень приятно!

Он вспомнил, слова отца, что люди пьют виски, пытаясь унять боль. Ничего себе! Да от виски тоже боль ещё какая!

— Прости, чувак, — сказал незнакомец из кучи листьев, скребя себе подбородок с треском, напоминающим пение цикад. — Еда какая-нибудь есть?

Тасс извлёк из кармана остатки сандвича с арахисовым маслом, облепленные крошками и песчинками. Ровно посередине в хлебный мякиш был вдавлен блестящий стальной шуруп. Мальчик отлепил его, взвесил в ладошке и, шумно вздохнув, протянул сандвич бродяге. Тот сграбастал угощение своей огромной заскорузлой лапой, оглядел блуждающим взором окрестности и шаркающей походкой, слегка покачиваясь и как бы ввинчиваясь в землю, побрёл к поляне ликующих святых. Там он вольготно расположился на лежащем на земле бревне и уже собирался отхватить изрядный кусок сандвича своими жёлтыми, но на удивление крепкими зубами, как взгляд его непроизвольно поднялся и упёрся в лицо Тасса, который стоял прямо перед ним руки в боки, уставившись на нового знакомого большими любопытными глазами.