Александр Порфирьевич с новой стороны оценил свое знание языков: «Решительно кроме меня и Кюи нет никого, кто мог бы с честью представить русский элемент нашего кружка за границею. Для музыкального дела нашего очень хорошо, что именно я первым появился за границею, потому что все-таки я самый европейский человек из них всех». И еще обязательно было нужно, чтобы Суета хоть ненадолго приехала к нему в Петербург.

В ту осень всё у него ладилось. Дома — «богадельня» да благодать. Семья Дианиных, Лено и Ганя заняли всю квартиру, не оставив места временным постояльцам. С утра до вечера домочадцы были поглощены кто работой, кто учебой, кто заботами о подрастающем Бореньке. (Так писал Бородин жене, забывая упомянуть о неизменно коротавшей у него вечера учащейся молодежи.) Саничка и Лено крепко держали в руках хозяйство. Беккеровский рояль стоял теперь в кабинете Александра Порфирьевича: «Не надо вскакивать и убирать работу, если кто придет». Правда, по-прежнему было очень тесно и существовала некоторая неопределенность положения: «У нас хозяев нет, а всё только жильцы одни: Дианины считают, что они живут у меня, а я считаю, что живу у них, ибо они все-таки, какая ни на есть, но всё семья, а я бобыль, соломенный вдовец». Но сейчас эта ситуация Бородина вполне устраивала. Он совсем ничего не сочинял, зато его Первая симфония и Первый квартет достигли Монако и Буффало.

По приглашению Русского музыкального общества в Петербург приехали Бюлов и Марсик. В прошлом сезоне Бюлов уже дирижировал двумя концертами РМО, исполнив среди прочего Третью симфонию и Второй фортепианный концерт обожаемого Брамса, а из русской музыки — Торжественный марш и Третью сюиту Чайковского. Теперь ему предстоял цикл из одиннадцати симфонических вечеров, включая один «экстренный». Дальнейшие события Бюлов и только что вышедший из Дирекции РМО Бородин изложили в письмах женам и знакомым. Каждый поверял бумаге правду, как она ему виделась.

24 ноября, Бюлов — Мари фон Бюлов:

«Азиатская «школа» хочет использовать меня как инструмент для своего возвышения. «Улитки». На нашем вчерашнем совете — великолепный Тенишев, милый Давыдов — присутствовал, к сожалению, незваный генерал фортификации…»

30 ноября, Бородин — Екатерине Сергеевне:

«Приглашен он Дирекциею музыкального общества для освежения концертов и т. д. И, о ужас! С первого же раза он назначил сюиту Кюи, Антара, мою симфонию и симфонию Глазунова — у Дирекции, разумеется, рожа вытянулась от изумленья! Мало того: — когда Дирекция ходатайствовала об исполнении пьесы одного из своих протеже — Бюлов сказал: «Я его не знаю, пьесы его тоже, рассматривать мне некогда теперь, а я лучше всего спрошу об ней мнение Кюи (?!), которому я очень верю как критику!»

Возможно, источником информации для Бородина в данном случае послужил сам Цезарь Антонович. С Бюловом, который славился неуживчивым характером, Кюи схлестнулся при первой же встрече и сострил: «Вы небриты, но ваш язык всегда заменит вам бритву». Дирижер, в свою очередь, пожаловался жене на беспредельный эгоизм генерала-композито-pa. А на страницах «Санкт-Петербургских ведомостей» Константин Галлер плакался читателям на самоуправство немца, лишившего столичных меломанов удовольствия прослушать симфонию Михаила Иванова и две пьесы Александра Кузнецова, виолончелиста «Русского квартета»…

30 ноября, Бородин — Екатерине Сергеевне:

«Бюлов, по приезде в Питер, первым делом сообщил мне, что непременно желает сыграть одну из моих симфоний и спрашивал, которую я назначу ему. В виду того, что 2-ю недавно играл Дютш, я назначил первую. Она пойдет 21 декабря в 4-м симфоническом концерте».

Симфонию молодого Рихарда Штрауса, заменявшего его в Майнингенском придворном оркестре, дирижер раздумал представлять петербуржцам, музыку Брамса на сей раз — тоже.

7 декабря, Бюлов — Рихарду Штраусу:

«От Брамса я вынужден в настоящий момент отказаться: особую помеху составляет опасность от распространившихся азиатских Брукнеров… В Брамса, чтобы он понравился массе, нужно добавить английский рожок, арфу и много ударных — пусть уж он лучше остается невинным. Впрочем, здесь кишат недооцененные симфонические гении, и у каждого есть своя клика… Я действительно в тяжелом положении. Отказы не приносят результата — г-да снова бомбардируют. Но, к счастью, по уставу РМО я должен в каждом концерте исполнять только один русский опус; буду теперь играть Глинку, Чайковского, Рубинштейна по нескольку раз, чтобы избавиться от «меньших богов».

Бюлов перечислил тех русских композиторов, чьи имена Рихард Штраус не мог не знать, — а на деле включил в программы как их сочинения, так и музыку Новой русской школы. Глинка был представлен обеими испанскими увертюрами и вальсом из «Жизни за царя», Чайковский — Третьей сюитой, Первым фортепианным концертом и Концертной фантазией, Рубинштейн — Пятой симфонией, Третьим фортепианным концертом, увертюрой «Дмитрий Донской» и танцами из оперы «Фераморс». К прозвучавшим в концертах Бюлова сочинениям «меньших богов» (в сравнении, очевидно, с Рубинштейном) следует причислить вальс и тарантеллу из «Народных танцев» Направника, Увертюру на русские темы Балакирева, Первую симфонию Бородина, «Антар» Римского-Корсакова, Концертную сюиту для скрипки с оркестром и Торжественный марш Кюи, а также «Элегию памяти героя» и Серенаду Глазунова. Шестакова подарила Бюлову ноты никогда еще не исполнявшегося Патетического трио Глинки для фортепиано, кларнета и фагота. Великого князя Константина Николаевича дирижер успел обидеть, резко отказавшись прослушать его сочинения (при том что планировал новые гастроли в Петербурге и одно время даже подумывал о переезде).

7 декабря, Бородин — Екатерине Сергеевне:

«В субботу был 1-й концерт Музыкального Общества. Между прочим играли новую сюиту для скрипки соч. Кюи, посвященную Марсику. Принята пьеса была отлично; вызывали Марсика, вызывали Кюи. Когда последний появился на эстраде, то Бюлов вместе с публикой и оркестром ревностно хлопал Кюи».

А накануне был камерный концерт. Бюлов, Марсик и Давыдов играли трио Бетховена и Шуберта, скрипичную сонату Брамса (ор. 78) и сюиту Кюи.

7 декабря, Бородин — Екатерине Сергеевне:

«Вчера был концерт Марсика; играли Миньятюры Кюи… В этом же концерте, заметив меня во втором ряду, Бюлов, приступая к сонате Брамса со скрипкою, приказал капельдинеру передать мне ноты, чтобы я следил по партитуре, а сам стал играть наизусть… Видимо, это имеет характер демонстрации с его стороны».

7 декабря, Бюлов — Мари фон Бюлов:

«Вчера вечером я сыграл сонату Брамса и трио Бетховена без нот — и не «навалял».

11 декабря Бюлов посетил концерт университетского оркестра в зале Дворянского собрания. Дирижировал Дютш, Глазунов участвовал в качестве валторниста. Играли увертюру к «Руслану и Людмиле» Глинки, «Бабу-Ягу» Даргомыжского, три части из Первой симфонии Римского-Корсакова и «В Средней Азии» Бородина. Гость нашел любительское исполнение «неожиданно приличным», но от «частично немузыкальной музыки» у него разыгралась мигрень.

Был ли там Бородин? Наверняка. В тот самый день он жаловался супруге: «Бюлова просто совестно просить к себе. Марсика — водил обедать в ресторан; а он, голубчик, со мною как возился в Париже! Просто срам!» Кюи с его налаженным семейным бытом часто наслаждался обществом гостей (когда те не проводили вечер у Давыдова, в балете или на французской комедии). А Бородин, кажется, в первый раз по-настоящему пожалел, что в его доме «всё только жильцы одни», а хранить домашний очаг некому.

Бюлов тоже жаловался жене. Из-за расписания гостиницы «Европейская» приходилось вставать в семь утра. Самое же страшное заключалось в борьбе с оркестром и администрацией РМО. Каких только эпитетов Бюлов не употреблял: отсутствие дисциплины, республиканство, анархия, забывчивость, распутство, подлое отношение к искусству и — «обломовщина»! Засим следовали восторги по поводу прекрасного, недостижимого в Майнингене звучания огромного оркестра, полных залов, триумфального успеха. И вновь жалобы: оркестровые партии симфонии Гайдна оказались нечитаемыми, пришлось со скандалом отменить репетицию и заменить произведение на уже игранную симфонию Бетховена.