24 августа Александр Порфирьевич посетил вечер, «где специально интересуются мною как музыкантом». Оказывается, в Казани хорошо знали о балакиревском кружке, Бородин и Мусоргский имели здесь поклонников. Это неудивительно хотя бы потому, что в Казани в 1872 году обосновался Виктор Никандрович Пасхалов. Студент Парижской и Московской консерваторий, он также успел получить в Придворной Певческой капелле диплом регента. Прожив перед переездом в Казань год или два в Петербурге, Пасхалов не раз появлялся среди балакиревцев, даже одно время преподавал в Бесплатной музыкальной школе. Его морально поддерживал Стасов, Мусоргский играл по памяти какое-то шествие (то ли «Марш Сатаны», то ли «Свадебную телегу, скачущую с бубенцами») из начатой Пасхаловым оперы «Первый винокур». В Казани Виктор Никандрович в 1882 году возглавил только что основанную там по образцу петербургской Бесплатную музыкальную школу, а на знаменитых в городе «пасхаловских ночах» пел, почти без голоса, свои романсы и сатирические куплеты. Хватала за душу «Песня о рубашке» на слова Томаса Гуда в переводе Михайлова. До нас ее музыка не дошла, остался лишь отзыв Мусоргского, чуявшего фальшь припева «Работай, работай, работай» в устах Виктора Никандровича. Не иначе как в пику жалостной и надрывной «Рубашке» сочинил Мусоргский в 1871 году чудное скерцино для фортепиано «Швея».
Энциклопедии создают ощущение, будто все композиции Пасхалова оставили столь же эфемерный след, сколь и «Песня о рубашке». Мало что сохранилось от оперы «Мазепа», но увертюра на тему песни «Винный наш колодезь» демонстрирует мастеровитое владение большим оркестром и сонатной формой, построенной по моцартовским образцам. Вальс для малого оркестра «Яблок сладких, яблок!» на тему крика разносчика по замыслу близок музыкальным шуткам Бородина. А есть еще сборник обработок народных песен, десятки романсов, десятки фортепианных пьес… Так что в Казани имелся свой активный «кучкист».
30 августа Бородин покинул гостеприимный город и отправился в Москву, а 14 сентября, невзирая на возражения жены, отбыл в Петербург. Екатерина Сергеевна не стала повторять прошлогоднего эксперимента и осталась в Москве у брата. К ней полетели из Петербурга новые письма, обстоятельности которых немало удивлялся живший тогда у брата Митя. В них мелькает такой калейдоскоп имен и фактов, что кажется, будто мы знаем об Александре Порфирьевиче все. Это иллюзия. Например, он дружил с московским композитором Павлом Ивановичем Бларамбергом — и где в письмах хоть какие-то подробности?
Та же ситуация с возвращением к «Князю Игорю». 15 октября 1874 года Бородин объявил о своем решении Стасову — тот чуть в обморок не упал. А ведь решение не было внезапным. Почему же автор не взялся за брошенную оперу осенью 1873 года, вернувшись с Волги? Или даже раньше, когда рухнул проект «Млады»? Стасов считал, что в 1874 году решающую роль сыграл разговор Бородина с приехавшим с Кавказа на побывку его выпускником Владимиром Алексеевичем Шоноровым, но вряд ли мнение молодого врача оказалось единственной причиной. Бородин был очень организованным человеком. Он любил четкую, планомерную работу, «гейдельбергский» распорядок дня всегда оставался для него идеальным. Одну из любимых поговорок — «Торопитесь не спеша» — он даже ввел в либретто «Богатырей». Теснившие друг друга замыслы распределялись строго по порядку: после «Млады» следовало сперва подготовить переложение Первой симфонии для фортепиано в четыре руки (в итоге вышедшее у Бесселя в 1875 году), а затем завершить оркестровку Второй симфонии.
В начале 1870-х годов нотный почерк Бородина был каллиграфическим. Свойственный ему перфекционизм сказывался во всем: и в проработке композиций, и во внешнем виде рукописей. Стоя за конторкой, он писал чернилами, четко и компактно, без какой-либо размашистости. Именно так, тонко и тесно, была записана партитура финала Второй симфонии, но — карандашом. Это доселе нетипичное обстоятельство позволяет вычислить, что последнюю часть симфонии Бородин оркестровал между серединой октября и концом ноября 1873 года, когда сидел (а точнее, лежал) дома из-за воспаления лимфатических сосудов на ноге. Писать в постели чернилами было неудобно. В декабре наступил период интенсивной «службы», а там, в промежутках между правкой корректур для Бесселя, можно было и оперой заняться.
К моменту разговора со Стасовым Александр Порфирьевич явно успел пересмотреть все написанное для «Князя Игоря» четыре года назад и обдумать, как использовать материал «Млады». В тот исторический октябрьский вечер они со Стасовым засиделись до ночи, но так и не наговорились. Бородин под дождем пошел пешком провожать Владимира Васильевича с Выборгской стороны до Кирочной улицы, и всю дорогу они обсуждали будущую оперу. Домой Александр Порфирьевич попал только под утро. На другой день Стасов прибежал к другу с целой кипой изданий летописей, «Историей государства Российского» Карамзина и различными переводами «Слова о полку Игореве». Каковы бы ни были привычки Екатерины Сергеевны, не одна она была повинна в том, что муж часто недосыпал!
Поводов вернуться к обдумыванию оперы накопилось немало. Например, такой: профессор Петербургской консерватории Николай Феопемптович Соловьев, автор симфонической картины «Русы и монголы» (1870), в 1873 году представил сочинение для голоса и фортепиано под названием «Слово о полку Игореве». А 27 января 1874 года состоялась премьера «Бориса Годунова». Пресса была… разная, фельетонисты нашли себе в новой опере бездну пищи, сталкивая мнения:
«— В «Борисе Годунове» Мусоргского есть сцена в корчме — тоже сцена выдающаяся, хоть и вульгарная… Наша публика не на Бетховенах, не на Мендельсонах воспитана, ей подавай чего-нибудь забирающего, сдобного, чего-нибудь вроде песни, которую поет у Мусоргского хозяйка корчмы, — песня разудалая, пьяная, чуть не чувственная, и что же? Публика от нее в восторге… значит, ей сродни, на ее инстинкты действует.
— Я теперь понимаю, отчего в Антона Рубинштейна до сих пор влюбляются сотни девушек, отчего на концерте у Николая Рубинштейна одна застрелилась… Не значит ли это, что признаваться в любви всего выгоднее тотчас по выходе из концертной залы?
— Или надуть в любви.
— Даже взаимное надуванье, я уверен, происходит всего легче под сильным музыкальным впечатленьем: нервы так настраиваются, что сами жаждут иллюзии… Чтобы этого с вами не случилось, всего лучше выслушивать музыку, изображающую бабий вой, ребячий писк или пьяную бессвязную ругню… это самая безопасная музыка.
— А если Мусоргский женихов Гоголя переложит на музыку?[20]
— Застрелюсь или повешусь…»
За четыре дня до очередного спектакля билетов на «Бориса» было не достать при тройных (!) ценах. Если же у Бородина в 1869 году действительно существовали сомнения, надо ли сочинять «на сюжеты глубокой, полусказочной древности», в процессе работы над «Младой» они не могли не рассеяться.
Тем временем интерес к «Слову о полку Игореве» в обществе не ослабевал, а, напротив, рос. В 1869 году Стасов мог снабдить друга первым изданием «Слова» и множеством переводов: Сирякова (1803), Шишкова (1805), Палицына (1807), Язвицкого (1812), Левицкого (1813), Пожарского (1819), Грамматина (как прозаическим, так и поэтическим, 1823), Полевого (1830), Вельтмана (1833 и 1866), Максимовича (как русским, 1837, так и украинским, 1859), Деларю (1839), Дубенского (1844), Минаева (1846), Гербеля и Мея (оба 1850), Кораблева (1856), Тихонравова (1866 и 1868), не считая переложений на чешский, польский, сербский, словенский, немецкий, французский языки. Но пока Бородин занимался Второй симфонией и «Младой», появилось кое-что еще. Аполлон Николаевич Майков перечитывал «Слово» вместе с сыном-гимназистом — в результате в 1870 году вышел в свет его стихотворный перевод. При жизни Бородина новые публикации, преследующие художественные либо научные цели, сыпались как из рога изобилия. К его услугам были издания Малашева и Погоского (оба 1871), Алябьева (1873), Бицына (псевдоним М. Н. Павлова, 1874), Огоновского и Скульского (оба 1876), Вяземского (1877), Потебни (1878), Андриевского, Жданова и Павского (все три — 1880), Прозоровского (1881), Ласкина (1885). В 1882 году был напечатан давний перевод Жуковского.
