Конечно, некоторые дураки-исследователи проводили эксперименты на себе. Выпивали, например, непроверенную вакцину от чумы, а потом умирали. Но что делать, если эксперимент не удается? Многие ли могут помогать другим? Понятие этики в медицине недопустимо, и даже вредно, я уверен в этом. Многие великие открытия, впоследствии спасшие жизнь миллионов людей сделаны без учета интересов материала, на котором они проводились. Подумай об этом, полежи, а я вернусь вечером, и мы продолжим.

Я, конечно, была еще не в себе, видимо меня накачали какой-то химией. Ситуация в которой я находилась, безусловно, была не самой плохой. Наверняка передо мной один из хирургов — экспериментаторов, проводящий операции по незаконной пересадке органов. То, что меня не убили сразу, внушает надежду, что мне удастся избежать смерти. Руки были привязаны к боковинам кровати, поэтому я не могла пощупать деревянный амулет у себя на шее.

Мне, конечно, что-то предложат, я не буду отказываться, а там посмотрим. В любом случае я пока жива, и это уже хорошо.

Вечером в палату вошел молодой человек в медицинской маске. Поставив рядом с кроватью на тумбочку тарелку с кашей, он освободил мои руки и ноги, помог приподняться и сесть, подложив мне под спину подушку. Я думала, что сейчас он выйдет из палаты, но молодой человек встал у стены и скрестил на груди руки. Следом за ним вошел врач, проводивший со мной разъяснительную беседу несколько часов назад. Я отложила тарелку с кашей, и приготовилась слушать. Но беседа не заняла много времени.

— Я навел о тебе справки. Ты хорошая медсестра. Я предлагаю тебе сохранить твою жизнь в обмен на полное молчание, если ты останешься здесь работать. Я не дам тебе времени на размышление, решай сейчас. — Он смотрел на меня в упор, не оставляя мне выбора.

Я молчала.

Мне предстояло принять нелегкое решение. Если я дам согласие работать на них, то к моей краже наркотиков из процедурного кабинета прибавится соучастие в тех преступлениям, которые здесь происходят. Ловко придумали! Если я согласия работать не дам, меня, скорее всего, убьют, и «никто не узнает, где могилка моя». Надо ввязаться в драку, а дальше будет видно!

Я посмотрела мужчине прямо в глаза и медленно кивнула.

Ворожея раскладывала карты уже в третий раз. Карты упрямо говорили ей, что худенькая гостья, к которой она неожиданно для себя привязалась, скорее всего, умрет. В картах Таро было совсем немного толкований, предсказывающих смерть. Если бы девочка была воином или водителем, то, что выпадало на картах, могло сулить ей или тяжелое ранение или аварию. Отважная порядочная девочка, она могла спокойно спрятаться или у нее, или в психбольнице неподалеку, а полезла в самое пекло.

Много лет Ворожея лечила людей травами и особыми молитвами. Это был трудный путь, ее бабка предупредила ее об этом, когда передавала тайны мастерства. Было время, когда за знахарство сажали в тюрьму. Потом лечить людей разрешили, ей даже выдали лицензию за тысячу рублей. Но она, скорее по привычке, продолжала работать потихоньку. И была совершенно права, потому что стриженые молодчики в кожаных куртках, приезжавшие на хороших дорогих машинах в деревенскую глушь на прием к другим знахарям, требовали каких-то невероятных результатов: то навести порчу на чужого пахана, то помочь банк ограбить.

Главное, что Ворожея неуклонно соблюдала всю жизнь — ни к кому не привязываться, ни за кого не переживать. Господь никогда не допустит того, что не должно случиться. Но испуганная измученная девочка, попавшая к ней в дом поздно ночью, так плотно легла ей на душу, что Ворожея вдруг решила изменить привычный ход своей жизни. Накинув на плечи платок, она подошла к иконе, несколько минут стояла, бесшумно шевеля губами, потом перекрестилась, и решительно вышла из комнаты, тихонько прикрыв за собой дверь.

Я уже несколько дней работала медицинской сестрой в неизвестной мне клинике. Стараясь не привлекать к себе внимание, украдкой выглядывая в окна, я мучительно старалась понять, где нахожусь. Тенистый парк, аккуратные газоны с небольшими клумбами, небольшие скамейки ни о чем мне не говорили.

Обязанности мои были прежними: я делала уколы. Правда, для этого мне приходилось ходить по палатам, посещая больных индивидуально. Палатами, правда, огромные комфортабельные помещения было назвать трудно: на полу лежал дорогой керамогранит, стены были покрыты неизвестным и очень красивым слоем фактурной краски. Металлические горизонтальные жалюзи на больших окнах выполняли еще и защитную роль, опускались и поднимались они автоматически, в одно и то же время во всех палатах. Кровати, стоявшие в палатах, были довольно странными по виду, в движение отдельные элементы кровати приводились пультом управления, очень напоминавшим телевизионный. Каждый пациент мог, не вставая с постели приподнять или опустить изголовье кровати или ее нижний конец, что, несомненно, было удобно. Одна стена палаты была стеклянной, снаружи стекло закрывалось широкой шторой, которую можно было отдернуть в любой момент с помощью того же пульта.

Пациентов в отделении было немного — шесть человек. Конечно, может быть, в этой клинике есть и другие отделения, но это явно было послеоперационным — сюда всех привозили еще под наркозом. Я должна была делать уколы тем, кто уже пришел в себя. Но разговаривать мне с ними строго воспрещалось, это первое, что мне объяснил охранник, инструктировавший меня перед началом работы.

Диагноз прооперированных больных держался в строжайшем секрете. Схема лечения также не отличалась оригинальностью — я вводила больным обезболивающие и стабилизирующие давление препараты, антибиотики и витамины, единственным, что отличалось от моей больницы — широко назначались средства, подавляющие иммунитет. Это, конечно, было не случайно: после пересадки органов такая схема лечения предохраняет от отторжения пересаженного органа. Многие из препаратов, видимо, поступали напрямую из-за границы, так как на коробках отсутствовала надпись на русском языке, и привычная аннотация на вкладыше.

В широком коридоре постоянно дежурил кто-то из охранников, я была свидетелем случая, когда одна из санитарок, протиравших пол в одной из палат, попыталась что-то сказать лежащему рядом больному, и охранник, молча, отвесил ей хлесткую пощечину, когда она вышла в коридор.

Еду мне приносили в палату, в которой я и жила, в основном овощные пюре и соки. В пищу вечером явно подмешивали снотворное: пожевав невкусное пюре или выпив стакан, я буквально падала на постель, и засыпала до утра. Утром меня буквально заставляли принять душ: молчаливый охранник приносил мне свежее полотенце, и практически заталкивал меня в ванную комнату.

День проходил за днем, ничего не менялось. Единственное, что я смогла уточнить — врач, читавший мне лекцию о развитии медицины, был руководителем клиники. Кроме него в отделении работали еще два доктора: молодой полный парень и женщина лет сорока с уставшим лицом. Я была единственной медсестрой в этом отделении, а вот санитарок было две, они работали по суткам, меняясь через день. Но внешность их была настолько невыразительна, что я не могла определить, чем они отличаются — обе были неопределенного возраста, щуплые и маленькие, словно потерявшиеся в медицинских костюмах серого цвета с голубоватой кокеткой.

Доктора, кстати, тоже между собой не общались. Женщина вела три палаты, в которых лежали мужчины, парень регулярно посещал палаты, где находились женщина после пятидесяти, девушка с отчетливой желтушностью кожи, и девочка-подросток, лет 12 — 13, это сложно было понять, такая она была тщедушная. У всех пациентов стоял подключичный катетер, это было удобно: назначений было довольно много, и мне не нужно было искать подходящую для укола вену, чтобы поставить капельницу.

Несколько раз, глядя на оборудование и оснащение отделения, мне заползала в голову подленькая мысль, что я бы не отказалась поработать в такой клинике, да еще, если бы мне платили за это зарплату. Но расслабляться было нельзя: по все законам детективного жанра со мной рано или поздно должны были разделаться как с ненужным свидетелем.