Ристер хорошо представлял глубину разверзающейся пропасти и без устали готовил, обосновывал и выдвигал все новые и новые предложения по спасению страны. Но король, как заведенный, твердил одно и то же: «Мои поданные верны мне». От того энергичного и скорого на принятие решений человека, которым Феермант был еще пару лет назад, почти ничего не осталось. Король стал скуп до смешного, недоверчив и мнителен, количество разъездов по уделам стремительно увеличивалось, в то время как важные государственные дела месяцами оставались без какого бы то ни было продвижения. Глядя на высохшее сморщенное лицо монарха с глубоко залегшими тенями под скулами и в глазницах, Ристер не мог отделаться от мысли, бросавшей его в холодный пот, – все кончено, все пропало, не сегодня – завтра королевство сгинет в восстаниях и болезнях, и его жалкие остатки растащат жадные соседи.

В тот день раздался очередной тревожный звоночек – по возвращении короля канцлера не пригласили в тронный зал. О прибытии чужаков и обо всем, что произошло на приеме, Ристеру, конечно, доложили верные люди, но сам факт того, что второе лицо государства отсутствовал на совете по воле его величества, стал настоящим ударом для старого горбуна.

В дверь постучали, и в кабинет осторожно заглянул Никлаус.

– Заходи, – поманил крестника Ристер, и слабая улыбка озарила его уставшее лицо. – Приехал проститься? – догадался он.

– Да, выдвигаемся на рассвете, – кивнул Ники. – Аннушка очень встревожена и хочет ехать как можно скорее.

– Пожалуй, я разделяю ее озабоченность, – канцлер мучительно потер лоб и внезапно добавил, – я так устал, Ники.

Гвардеец вгляделся в лицо крестного. Возможно, игра света была тому виной, но морщины, казалось, стали глубже, в потускневших глазах не было привычного живого блеска. Бледные руки со вздувшимися венами безвольно повисли на ручках кресла, и весь вид канцлера действительно отражал его крайнюю усталость и апатию.

– Король больше не видит во мне верного помощника и главного советника, – озвучил очевидное Ристер. – А я больше не нахожу в себе сил переубедить его. Все мои предложения отвергаются как несущественные, – он кивнул в сторону свитков, грудой лежавших на столе. – А сегодня его величество не счел нужным представить мне его новых фаворитов. Ты видел их?

– Видел, – кивнул Никлаус со смешком. – Как раз уезжал от Анны, когда прибыла процессия. Я подвернулся под руку распорядителю, повелевшему мне, за неимением альтернативы, указать дорогу гостям в их покои.

– Неужели во всем дворце не нашлось ни одного лакея? – удивился горбун, постукивая пальцами по подлокотникам.

– Короля не ждали так рано, – пожал плечами Никлаус. – А возможно, таким образом хотели произвести впечатление на гостей.

– Или унизить человека канцлера, – задумчиво добавил Ристер. – И что же гости?

– Молчаливы до скрытности, – подумав, ответил гвардеец. – Возможно, это следствие робости, которую могут испытывать простые люди, удостоившиеся высокой милости короля… Но чужаки не производят впечатления стеснительных людей.

– Ты слышал о том, что произошло на приеме?

– Я вижу в этом плохой знак, – нахмурился Никлаус.

– И не один, – грустно усмехнулся канцлер, – но у меня нет желания как-то влиять на этот процесс. Я очень устал, – повторил он. – Попрошу короля позволить мне уехать в поместье на время. Уверен, он не откажет.

– А потом?

Вместо ответа Ристер покачал головой.

– В стране должен оставаться островок трезвомыслия, – попытался пошутить Никлаус, но канцлер по-прежнему был серьезен.

– Очевидно, этот островок находится в моем поместье, – без тени улыбки произнес Ристер. – Езжай домой, мой мальчик, отдохни перед дорогой. Путь предстоит неблизкий. Не знаю, поможет ли ваша поездка королеве по-настоящему… – с сомнением произнес канцлер, – но пока есть такие неравнодушные люди, как ты и твоя милая невеста, в моем сердце будет храниться капля надежды на светлое будущее нашего королевства.

Горбун с трудом поднялся и тепло, по-отечески обнял гвардейца, превосходившего его ростом едва ли не в два раза.

– Я буду писать вам по мере возможности, крестный, – пообещал Никлаус.

– Будем поддерживать связь, – согласился канцлер.

В это же самое время в личных покоях короля шла еще одна поздняя беседа. Феермант сидел в кресле у огня, а чужачка Очури расслабляющими движениями массировала ему плечи.

– Элеонор больна, это сразу стало понятно, – вкрадчиво мурлыкала она.

Король рассеянно следил за тем, как блики от зеркалец на браслетах женщины прыгали по стенам.

– Я сделаю все, что в моих силах, но при этом она должна оставаться в уединении, – продолжала говорить женщина. Ее горячие руки переместились с плеч на шею, ласково снимая напряжение с уставших мышц. – Эгейне присмотрит за ней и обеспечит полный покой. Полный, ваше величество, – подчеркнула она, склонившись к самому уху короля и обдав его тяжелой волной пряного аромата духов.

Феермант с наслаждением прикрыл глаза, чувствуя, как уходит усталость.

– Делай, как знаешь, Очури. А что с Валентином? – поморщившись, спросил он, словно воспоминания об инфанте причиняли ему сильную боль.

Ловкие пальцы Очури перебежали на виски короля, и появившаяся у него на лбу вертикальная морщина тут же исчезла.

– Я постараюсь облегчить его страдания, – низким манящим голосом пообещала Очури. – Но… вам нужен здоровый сын!

– Сделай так, чтобы роды у Элеонор прошли благополучно, – сонно велел Феермант. Женщина холодными равнодушными глазами смотрела на пламя в камине.

– Да, ваше величество. Конечно.

Пальцы Очури легко нажали на несколько точек на голове и шее Феерманта, и король мгновенно уснул.

– Будьте уверены, я сделаю все, что нужно, – сквозь зубы процедила женщина и покинула королевские покои, взметнув напоследок целый ворох ярких отблесков от своих браслетов.

Снегопад продолжался весь день. На горы быстро наползли сумерки, а за ними сразу пришла ночь. В землянке царило безмолвие. Лис дремал у порога, ворон – на окне. Медведь, потрясённый видением, показанным Ирве, угрюмо чинил силки, в то время как его гостья, по молчаливому согласию хозяина, перебирала запасы еды. Когда совсем стемнело и единственным источником света остался только огонь в печурке, женщина взялась за приготовление пищи. Ворон с готовностью склевал подпорченные зерна пшена и гречихи, лис же от предложенной сморщенной морковки деликатно отвернулся. Поскрёб лапой у входа: отпустите, мол, на охоту. Ирве ласково провела рукой по его густой шубе и отворила дверь, с наслаждением вдохнув запах морозной свежести и снега.

Медведь нахмурился: ему не нравилось то, с какой лёгкостью животные привыкли к женщине. Не нравилось ему и то, что ей нашлось место в его тесном жилище, что ее присутствие и вправду не обременяло – будто ещё одна тень неслышно скользила по убогим стенам. Приготовленная ею похлёбка приятным ароматом дразнила ноздри; отведав, Медведь признал – вкусно.

– О какой награде ты говорила утром? – прервал молчание охотник.

– Ты все видел сам, – кратко ответила Ирве.

– Это богатство твое?

– Нет, но я имею право распоряжаться им по своему усмотрению, – с достоинством произнесла женщина.

– Ты сказала, что твоей родины больше нет. Как же ты доберёшься до сокровищницы?

– В этом мне поможешь ты, – просто ответила беглянка. – Мы дождёмся, когда сойдет снег, и войдём в хранилище.

Медведь расхохотался.

– Женщина, ещё утром ты умоляла меня не прогонять тебя, а вечером уже отдаёшь мне приказы?

– Я знала о тебе и раньше, – задумчиво промолвила гостья. – Просто сразу не догадалась, что медведь из моего видения – это ты.

Охотник вздрогнул от ее слов – откуда она узнала его боевое имя?

– А после боя я все поняла, – туманно пояснила женщина. – Птица над твоей головой, – Медведь глянул на ворона. – Нет, не эта, – сказала Ирве, проследив за взглядом охотника. – Птица смерти, верно? Я видела ее. Видела и медведя в твоём обличье. И обо всем догадалась. Если ты пойдёшь со мной по весне, то, клянусь, получишь свою награду.