Но все равно посвященному взгляду было видно – перед вами самый настоящий ученый муж, в данную минуту в некотором неглиже, потому как на дворе ночь, а то, что профессорская длань занята мясорубочным приспособлением, а не авторучкой с золотым именным пером, так опять же уважительная причина: нежданный любопытствующий визитер при натуральной земской растительности: ухоженные усы и бородка. На вид-то вшивенький учителишко, ан нет же – в правой его руке бандитское баловство нахально блестит заголенное.

Мой насупленный небритый профессор по-свойски задвинул за свою шкапоподобную спину мою неутешную царственную лебедь и угрожающе придвинулся на один шаг навстречу своей судьбе.

– Кто таков? Тебя я вызывал? Не сантехник, случаем? – грубым, немелодичным голосом завопрошал профессор, покачивая кухонной секирой, напоследок подпустив сатирическую ноту для пущей учености.

Не видя своей почти возлюбленной принцессы, которую с хозяйской бесцеремонностью затолкал за свою необъятную, точно черная колхозная пашня, спину этот невежливый представитель ученого мира, которому все недосуг побриться, помыться, подушиться (потому как застарелый, заматерелый запах мужского специфического пота, прочие ароматизированные затхлые миазмы в виде перегара от самогонного зелья, от дешевых безмундштучных сигарет – все это благовонное великолепие распространялось окрест плотным жирным эфирным поясом), я стал наливаться злобной, нерасчетливой яростью загнанного в ловушку зверя, зверя-шатуна, которому наплевать на здравомыслие и прочие предохранительные штуки, который желает лишь мстить, рвать и сметать на своем пути сатирически ухмыляющихся обидчиков-загонщиков с ученой степенью.

Но… Но зачем-то в самую последнюю безрассудную секунду я спеленал, смирил свою слепую ярость, предпочтя миротворческий диалог:

– Здравствуйте, профессор! Не разобрал вашей фамилии… Вы угадали, я по санитарной необходимости… Поэтому без уведомления. И позвольте, профессор, вопрос: кто эта девушка вам? Отчего она плачет?

Несколько дрожащим, почти вибрирующим голосом повел я интеллигентскую беседу, прижимая бедовую Гришкину игрушку к бедру, как бы скрывая ее в складках своего роскошного пальто, и стараясь не скашивать напряженных глаз на ритмично покачиваемую мясорубную секиру, в широченное лезвие которого запросто можно любоваться и необъезженной ряхе профессора.

– Сантехник, говоришь. Который клозеты чистит, говоришь… – значительно пожевал свои красномясые губы профессор, принимая меня за мелкую уголовную сошку, за женского душегубца-маньяка, который по ночам шастает по опустелым подъездам и ловит припозднившихся дам на предмет решения полового вопроса.

– Увы, профессор, клозеты еще не доверяют. Я больше специалист по барышням с косами, особенно которые безутешно плачут. Зря вы, профессор, загораживаете от меня барышню. Я к барышне вопрос имею, – подыгрывая грозному профессору, с милой непосредственностью продолжал я нахальничать, ища доверчивые родные глаза принцессы-лебеди, которые с немым детским укором мелькнули из-за мощной хозяйской спины и больше не смели показываться.

Меня же несло черт знает куда. Потому что увидеть посреди ночи такие глаза, очень давно близкие, предназначенные именно для того, чтобы смотреть в них и тихо про себя торжествовать: слава богу, что я родился мужиком, что ведомы мне мужицкие грезы – без разрешения своей законной жены утопиться, хотя бы на вечер, в этих чужих, в этих родных девичьих теплых слезах.

Щепетильно лирически рассуждала моя голова, запаляя сердце мечтательным платоническим восторгом.

Профессор не принял моего игривого тона. Я ему принципиально не нравился. И, вновь почмокав своими откровенно плотскими греховными губищами, он со злой внушительностью предположил:

– Слушай, сантехник по барышням, шел бы ты… А передумаешь… Морозильник у меня пустой – поживешь там. Чтоб не протухнуть раньше времени.

– В морозильник, профессор, всегда успеется. Что вы, ей-богу! Вот буду в трупном окоченении – воспользуюсь вашим морозильником. Больно вы, профессор, нетерпеливый. Я вот барышню желаю лицезреть. Простое человеческое желание, – несколько нервически затискал я припотевшую рукоятку Гришиного складешка, снова приметив свою красотулю с руками, прижатыми к пригожему, облитыми ручьями неутешной влаги лицу.

Моя принцесса странным образом переступала, пятясь в фиолетовую глубь квартиры, словно кто-то невидимый тянул ее за подол.

Мой негостеприимный хозяин каким-то звериным чутьем уловил, что тыл его свободен для боевых маневров, и подтвердил это свое чувство вслух:

– Хвалю, пупачка!

В моих же ушах пронеслось более фамильярное, сюсюкающее: «Хвалю, попочка…»

У меня тут же включилась подлая фантазия, выдавая омерзительную картинку, как эти заросшие чернотою ручищи гладят, ласкают нежную спинку моей принцессы-несмеяны, опускаясь ниже, все ниже, и сладострастно грубо хапают, тискают, мучают нежную сказочную девчоночью плоть!..

– Значит, решили, профессор, записаться в добровольцы-покойники. Значит, говорите, морозильничек пустует, – на искренней истероидной ноте повел я речь. – Я понял вашу мысль. Зачем морозить пустой воздух, никакого научного эффекта.

– А-а! Щенок! – рявкнул тут своим несимпатичным басом профессор, делая боевой замах кухонным орудием и неуступчиво идя на таран.

Несмотря на свою живописную грузность и коротконогость, бросок у профессора получился отменный, юношеский. Похоже, своим свирепым манером этот серьезный мужчина расправился не с одним незваным пришельцем, не позволяя пустовать морозильной емкости…

Разумеется, я в тот же миг вспомнил свою забиячную юность, некоторые ухватки-приемы (наиболее эффективные всегда дремлют под коркой, а в экстремальных ситуациях мгновенно доносят информацию нужным мышцам и связкам) кулачного уличного бойца, против которого применяют запрещенные приемы в виде лома, топора, вил, грабель, жердины, разделочного тесака…

То есть, не анализируя своих действий, я махом поднырнул под разящую профессорскую длань, моя же рука с игривым бандитским перышком, почти не задерживаясь, этак красиво, в неуловимом полете сделала свою бандитскую работу…

Смертоубийственный удар секиры пришелся на какую-то старинной работы тумбочку – ее изящное, в завитках и пропилах, тело с заунывным иссохшимся стоном распалось на неровные половинки.

Я находился за гориллообширной спиной профессора-покусителя, с удовольствием окидывая всю ее черноволосую местность, не замечая, что с Гришиного забавного презента на затертый темный паркет каплет красное…

Профессор, выронив свою бесполезную беспощадную секиру, обеими руками обнял живот и как бы нехотя, точно увалень-дредноут, разворачивался ко мне своим устрашающим передом-баком.

Его черноволосая туша с таким превеликим трудом производила разворот на сто восемьдесят градусов, что я несколько заскучал и обратил внимание, что зеркальное ложе ножа уже не играет легкомысленными бликами, – смачная алая сукровица собиралась в кровавые сережки, и они вдребезги с беззвучной обреченностью разбивались о плашки паркетные, образуя у моей ноги ртутно-червонное озерцо…

Я оторвал взгляд от мертвого озерца, и моим глазам предстало доселе невиданное зрелище распоротой полостной системы – живые, скользкие, сиренево-лазурные скопища кишок, которые мохнатый профессор с бережливой очумленностью держал на своих лапах-лотках.

Доложу вам, чрезвычайно впечатлительная анатомическая картина для гражданских несведущих глаз!

Впрочем, замешательство с обеих сторон продолжалось недолго. И первым подал голос обладатель этих роскошных, как бы пульсирующих, смоченных сукровицей жирных связок:

– Нужно штопать! Штопать скорее… Нужно скоро! Нужно!

– Увы, профессор, «скорая» бастует. У бедных «помощников» транспорта нет. Будем сами штопать. Это совсем рядом, – ненавязчиво, но с известной осторожностью препроводил я распоротого профессора в ванную комнату.

Трогательно-послушно, переступая своими босыми ножищами, он позволил увлечь себя в гигиеническое помещение, которое представляло собою довольно просторный черно-кафельный куб с объемистой треугольной изумрудно-мраморной ванной-садком, имеющей два сиденья-лежака.