Наслаждается своей безнаказанностью и безопасностью.

Как же, дверная цепь-цепочка, сваренная из кандальных каторжных звеньев, – ну-ну, товарищ профессор. А мы сейчас поинтересуемся: отчего профессора по ночам бдят, вместо того чтобы мучиться бессонницей в своем профессорском кабинете на продавленном кожаном лежаке и перечитывать сафьяновые корешки классиков марксизма-ленинизма – этих нетленных кирпичей у красных профессоров полстены под зеркальным стеклом замумифицировано…

Я невежливо толкнул пальцами створку двери – любопытствующая щель исчезла. Спрятался старичок профессор… Однако я тут же понял, что попал впросак, – створы двери открывались наружу, на лестничную площадку. То есть крепким грабительским плечом такую дверь высадить несколько проблематично.

После этих философских раздумий я нежно ухватился рукою за литую, также обсемененную черными вкраплениями ручку, без рывка потянул на себя.

Дверь поддалась с душераздирающим скрипом, точно потревожили насквозь проржавелый якорь в клюзах бессмертного Летучего Голландца, – пошла-покатилась мне навстречу, уже игнорируя отпрянувшую руку.

И тут, черт возьми, какие-то сюрпризы…

Мои иронические глаза готовы были увидеть и запечатлеть для незрелого потомства полнометражную картину ужасов, кошмаров и прочих разложившихся трупов растерзанной семьи красного профессора Канашкина – чернильно-мрачный проем тянул войти…

В предчувствии ужасных физиологических откровений растрепанная прическа моя приняла форму бобрика, мошонка вновь упряталась-укоротилась до размеров голубиных, язык пересох и превратился в ненужный чужеродный орган, душа трепетала, точно окурок-чинарик у алкаша поутру, – жизнь вновь поворачивалась ко мне передом, страшным и прекрасным…

Мои заждавшиеся циничные глаза жаждали лицезреть мюзикл, от видения которого у мистера Хичкока приключились бы профессиональные судороги и он бы нервно заворочался в своем черном полусгнившем гробу, тревожа шелковые черные кисти, а русский господин, который сочинитель, по прозвищу Гоголь, испустил бы нечеловеческий подземный вой и, высадивши насквозь изъеденные гробовые доски, вздумал бы выйти вон из мрака столетий, чтобы прибыть на своей удалой русской тройке как раз на торжество новейших русских ужасов и страхов, перед которыми мистер По, сняв свой американский котелок, произнес бы сакраментальную фразу:

– И здесь, дьявол меня забери, янки в заднице оказались! – И истлелым пальцем-суставом запотирал печально запавшие глазницы-ямы, из которых пролилась бы ядовитая зелень зависти.

Бобрик на моей голове, как бы спрыснутый лаком, затвердел в ожидании лакомых чудесных откровений – створка двери гостеприимно отвалилась до упора, позволяя пройти и самолично убедиться, что сочинения мистеров По, Хичкока и русского сочинителя, господина Гоголя, вам, уважаемый детский беллетрист, пока не переплюнуть. Как бы кишка тонка. Фантазия жидковата, а самое главное, творите свои безделицы на полный желудок, набитый всяческими вредными заграничными вкусностями…

Я, не суетясь, выпростал руку из кармана пальто, цепко держа Гришин бандитский презент. Не глядя, почти привычным шевелением большого пальца утопил и застопорил «глаз» на рукоятке – и вновь веселое, с изогнутым зеркальным станом перо с молодцеватой готовностью выскочило наружу, залихватски играя жидким блеском, подмигивая и дерзко цедя: ну, братцы-кролики, кому тут жить прискучило?..

Ей-богу, с таким хулиганистым куражливым приятелем как-то спокойнее входить в чужие, подозрительно распахнутые двери.

Ну что ж, приятель-складешок, пойдем, что ли? Аль не духарики мы с тобою? Войдем и расставим все точки на «i» с твоей приятельской помощью, а? Неслабо, господин беллетрист!

Между тем чернильный мрак слабо зафосфоресцировал, точно в прихожую ненароком заглянула бледноликая луна. Затем зеленовато-блеклый свет наполнил все видимые мне внутренности квартиры, и мои глаза уперлись в чужую девицу, девочку, облаченную в шелковый, оливкового оттенка долгополый халат, чрезвычайно заплаканную, по-актерски не смаргивающую нестерпимую влагу, но с прямодушной доверчивостью, словно я ее долгожданный возлюбленный, глядящую на меня, на мой воинственно трусоватый ершик волос.

А слезы текли себе по накатанным дорожкам вдоль ее изящного носика, огибая ее необыкновенные ноздри, хрупкостью своей напоминающие зеркальное жало Гришиного презента…

Глаза этой доверчивой девицы, увеличенные влажной линзой, представляли собой чары, которые, игнорируя мое иронически скептическое настроение, запросто затягивали в свой погибельный русалочий зеленоватый мрак-омут.

Да-а, батенька, в такие чарующие девичьи очи погружаешься без всплеска, с немо запечатанными устами…

Воочию лицезреть переполненные брильянтовой селью чужие девичьи глаза – это фатальное зрелище, даже для такого успокоенного теплого сердца, которое вдруг застучало, школярски взволнованное и благодарное.

И мое благодарно размягченное сердце подсказало памяти, что с таким милым неотразимым обличьем называться ей принцессой-лебедью.

Все еще машинально держа обнаженный складень слегка на отлете, я с облегчением вступил за порог, навстречу проливающей горючие слезы принцессе-лебеди. Этой девочке не хватало только царственного убора, чтобы мои слова оказались не напыщенным враньем.

Впрочем, вслед за мыслью о царском сказочном ее происхождении пришла более реалистическая, современная: эта милая девица наверняка где-нибудь держит-хранит хрустальный кокошник, которым она была увенчана на телевизионном самом престижном конкурсе «Русская мисс красавица».

Черт меня возьми, эта очаровательная русская русоволосая, с толстенной пышной косою, и похоже до пояса, она почти улыбается мне своими родными обиженными глазами, смаргивая наконец-то эти ужасные колючие слезы…

– Тебя обидели, девочка? Ты кто? – тоном взрослого любящего дяди, с проникновенностью и участием на всей своей интеллигентской физиономии обратился я, непрошеный ночной визитер, безвольно распуская павлиний хвост фантазии: влюблюсь – и к чертовой матери все брошу! Заберу эту хрупкую русскую девочку из этого смрадного подлого города и увезу далеко-далеко, в тихий и заброшенный городок Охотск, и будем там жить долго и счастливо, слушая по вечерам вечную и страстную песню-романс дядюшки Тихого океана…

Ребяческую мою задумку-фантазию разом оборвало видение, психологически к которому я был более подготовлен.

Из-за оливково-хрупкой родной спины девочки, точно в замедленно кадре, выплыло нечто первобытно обросшее, сплошь перевитое кучерявым волосом, в одних семейных бананово-тропических трусах, с метровым висячим носом, с набряклыми фиолетовыми бурдюками под глазками шильной грозности, а правой гориллоподобной ручищей сжимающей топорообразный разделочный тесак.

Ишь ты! Какие колоритные мужчины еще водятся на белом свете… Со странной восхищенностью отметило и тотчас же занесло в свою записную книжку мое писательское «я».

Сам же я пребывал не в особенном восторге от близкого соседства с вооруженным кухонным инвентарем мужчиной, по всей видимости, наделенным сердечной подслеповатой матушкой-природой незаурядной, фантастической силищей. А эти вострые шильца-глазки уже наверняка определились, под какой полуфабрикат меня разделать: под гуляш ли, под лангет ли сгожуся… Серьезные, профессиональные глазки!

А голова моя бедовая, не желая понимать всей ответственности ситуации, вдруг выдала юмористическую информацию: мать моя! так ведь перед тобою в самом натуральном живом виде сам милашка-профессор Челленджер из «Затерянного мира» одного пресерьезного британского классика.

Правда, классический профессор имел значительный возрастной ценз, носил окладистую черно-бурую бородищу, имел еще какие-то свои особенности, которые по давности знакомства запамятовал.

Зато этот живой страшненький (по телевизору в ночною пору дамам лучше такое не рекламировать – ни за что ведь не уснут: всю ночь, стервы, будут мечтать и вожделеть этакое ужасное, с носиком в локоть!) мужчина обладал значительным ростом, имея в запасе чудовищной длины тело на черно-мохнатых неохватных чурбанах-ногах и недельной неприбранности щетину по всей толстой ряхе, которая несколько тушевала натуральные висячие усы сечевика-буяна.