Если же не претендуют, тогда я заранее прошу прощения. Тогда, видимо, место им на свалке литературы, которая совсем недавно значительно звалась – советская (но подразумевалась все-таки всегда русская).

И зависть моя чисто детского свойства, не тяжелая, не пригибающая, но при виде их повсюду мелькающих, уже достаточно почтенных и дряблых, физиономий во мне тут же копошливо начинает шевелиться самое стойкое человеческое переживание – тянучая за душу зависть к их легкому пробивному таланту: во все времена быть на плаву, быть как бы и в оппозиции и одновременно же слыть до последнего гвоздя своим в стане правительственных графоманствующих прихлебал-пристебаев, которым завсегда лестно ручкаться с тобою, с таким известным и знаменитым…

Вот именно, это особенный дар судьбы заиметь в пожизненное пользование такие стихоплетные способности, которые и нашим, и вашим, и всем прочим заграничным ценителям как бы всегда по душе и сердцу.

И зависть моя проистекает из моей очевидной уверенности, что дайте мне возможность: тиражи, рекламу, гонорары и прочие удовольствия – так я такой конвейер творческих поделок организую, что только держите ваши карманы и кошельки, господа.

Я вас, милые мои, заставлю полюбить себя.

Я вам, голубчики мои, таких путешествий дилетантов и нейтронных мам с девушками юнонами наштампую, что почетный во всех отношениях жетон химика-диверсанта Нобеля мне загодя припрячут в коробочку, выстланную шведским королевским бархатом…

А что, голубчики, ежели мечтать – так по-большому. Не государственными же премиями-рублишками пробавляться. И уж тем более не архаичными сталинскими-ленинскими. Сколько их, золоченых, имел-носил товарищ писатель Симонов, и кто теперь его знает-читает? Если какая-нибудь престарелая недострелянная сталинистка с кустистой красно-коричневой блямбочкой на обвислой брызжастой щечке мусолит фанатичные стишки с чрезвычайно сталинским душком про «Жди меня» или любуется твердолобым папановским политруком из «Живых и мертвых».

Но никогда я, даже каким-нибудь боком, не позволял себе влезть в немногочисленную шеренгу совсем других русских сочинителей: Платонов, Булгаков, – фантазировать на подобную тему – это означало бы превратиться в самоубийцу типа господина Акутагава. Дело в малом: у этих русских и японских сочинителей начисто отсутствовали известные хваткие способности, – эти сочинители были Творцы. Они не имели ни последователей, ни подражателей, ни даже в чистом виде завистников. Их просто любили, обожали, внимали, ненавидели, страшились, в конце концов, не понимали или не желали понимать, но их земные человеческие творения не отставляли в сторону в равнодушном скептическом молчании.

Творцам нельзя завидовать. Зато их можно уничтожить физически. Потому как Творцы носят такую же, если не слабее, не тоньше, не хрупче, человеческую ранимую оболочку. Одного уничтожили неподдающейся лечению немощью телесной, другого – официальным игнорированием и не печатанием, а третьего заставили как бы добровольно прорепетировать очередное фатальное самоубийство, представив сие действие очередным же приступом умопомешательства…

И слава богу, что есть такие сочинители текстов, которым я со всей детской непосредственностью завидую и в точности знаю, что иные мои скороспелые тексты не в пример изысканнее, и психологичнее, и литературно совершеннее их признанных и растиражированных в миллионах тиражей по всему белому свету.

Им повезло и до сих пор везет в тиражах, в женщинах (им бы сейчас мои годы!), в элитарном дачном одиночестве.

Да-да, милые мои, я завидую высшему сочинительскому одиночеству, которое полагается вам по рангу. Мне думается, вам также не нужно пошло суетиться, чтобы срочно добыть наличные прожиточные средства.

Для меня вы давным-давно уже знатные стахановцы-миллионеры, и бога ради держите этот свой имидж как можно дольше, он вам так к лицу, пусть и одряхлевшему и в творческих бороздах и мешочках, пусть из вас и песок (почтенный) сыпется, – голубчики, умоляю вас, держите марку баловней судьбы-матушки. И дай бог вам, голубчики, не испытать той фантастической боли – боли! – что пришлось испытать вашему старому (по стажу) литературному завистнику, когда он, точно доверчивый собачий сын, без оглядки полез в прижатый карман сторожа Гриши за ключиком для отмыканная наручников прислоненного и несколько в истерике юноши-рэкетира, специально оставленного Гришей живым для дачи важных показаний, – и, почти нащупав скользкий крестик, потерял всякую бдительность и заполучил от застрявшего и контуженого Гриши мощнейший удар прямо между своих растопыренных ног.

Гришина тренированная ляжка, можно сказать, впечатала внутрь таза мои неосторожно развешанные «помидоры»…

Одним словом, полный, подлый, празднично-десантный фейерверк, после лицезрения которого я впал в прострацию и вторым Гришиным ударом (странно-неощутимым, ватным) примерно в ту же причинную область был отброшен в какие-то лежалые кучи увядших испачканных листьев, кем-то заботливо прибранных к забору, и перестал на какое-то время существовать в этом по-осеннему чудесном полуночном вечере.

Я искренне полагаю, что чье-нибудь чужое страдание всегда все-таки ненастоящее, умозрительное, оно все-таки всегда сбоку, и если все-таки переживать, то эти твои переживания скорее эстетического характера, умственного, но никогда глубинного, сердечного, – так уж подло, здраво устроена человеческая натура со всей ее психопатической театральщиной и выспренной сиюминутной сентиментальностью и как бы соучастием (сочувствием) при лицезрении чьей-либо боли-немощи.

Никакой телеприемник не нужно включать, никакие книжки не требуется листать про угнетаемых негров и индейцев – достаточно продефилировать по столичным улицам, по электричкам надземным и метро, чтобы насладиться видением совсем не родных тебе страданий.

И при этом они как-то странно множатся, почти отпочковываются, усугубляясь качественно, то есть становясь все более театральнее и зловещее. И чтобы не сойти с ума при виде какой-нибудь беженки, увешанной полуголодной ребятней, стараешься без особой нужды не посещать общедоступные места и скопления народонаселения. Потому что, как ни настраивай свою здоровую психику на циничный современный взгляд, все равно же ничто живое ей, дурной, не чуждо.

В конце концов я упорной, нудной тренировкой над самим собою, взяв в союзники «московских комсомольцев» и прочие глянцевые доморощенные и переводные тусовочные «зазывухи», добился нужного мне взгляда на суровую смутную действительность: чужие страдания, оказывается, нужны, они просто необходимы в виде фона, который весьма отчетливо подчеркивает твою избранность на этой грешной земле, и ты должен ценить и лелеять свою избранность и защищать ее всеми доступными тебе средствами.

И тебе становятся отвратительны физиономии стариков, напяливших на свои допотопные пиджаки какие-то медальки за оборону товарища Сталина от просвещенных цивилизованных немецких господ…

Эти, каким-то необъяснимым образом выжившие мамонты сталинской эпохи кучкуются в определенные дни года, демонстрируют свою жалкую соборность, мешают проезду моего авто, кричат-скандируют какие-то провокаторские глупости о президенте, которого они же сами всенародно выбрали и которого они должны любить, почитать, как отца родного, но вместо законопослушного обожания правительства эти выжившие из ума шевелящиеся ископаемые, бряцая своими орденскими погремушками, которые когда-то подразумевали их глупую доблесть, храбрость и славу во имя сатрапа всех времен и народов товарища Сталина, кроют неприличным нелитературным слогом достойных, высокоуважаемых (во всех цивилизованных заграницах) министров, которые якобы без их спросу взялись городить какой-то дикий капитализм, который их, заслуженных ветеранов, до времени загонит в гроб, а из их обожаемых внуков и внучек сделает разбойников и падших девок…

И невдомек этим крикливым людям, что нынешние разбойники и падшие девки являются элитой – сливками нашего общества. Эти мальчики и девочки зарабатывают нынче столько, что им, сталинским ворчунам, ни в каких коммунистических снах не снилось.