Я резко останавливаюсь посреди комнаты и безвольно опускаю руки вдоль тела. Порядок, яростной ревнительницей которого всегда была Лаура, превратился в хаос. Я жажду увидеть хоть что-то знакомое. Я понимаю, что наша жизнь изменилась навсегда, но, может, если мне удастся найти хоть какое-то напоминание о том, кем мы были, за ним последуют стабильность и покой.

– Ага, ты права, мам. Я поехал… – говорю я.

– Хорошо, – подтверждает Патрисия, хлопнув в ладоши. – А теперь отправляйся. И, бога ради, веди аккуратно.

Марк отодвигает шторы в нашей спальне, и мягкие лучи утреннего солнца щиплют мне глаза.

– Который час? – спрашиваю я, щурясь и запуская пальцы в спутанные волосы.

– Час, когда ты должна быть уже на ногах, ленивая задница, – шутит Марк. – Тебе нужно в душ. Ты воняешь!

– Спасибо. Я тебя тоже люблю.

Я пытаюсь сесть, но резкое движение головой становится для меня пыткой, и боль пронзает виски. Марк подает мне стакан с ледяной водой, стоящий на прикроватной тумбочке. Лед еще не начал таять, и я понимаю, что он принес его с кухни всего несколько мгновений назад. Наверное, он предвидел, что у меня будет раскалываться голова.

– Боже, у меня жуткое похмелье, – признаю я. – Должно быть, вчера я полностью отключилась – ничего не могу вспомнить.

– Ты правда не помнишь? – спрашивает Марк.

– Прости, вообще ничего не помню. Это был приятный вечер? Уверена, позже я все вспомню.

– Я в этом сомневаюсь, – бубнит Марк, садясь на корточки возле кровати.

Он не встает. Я пытаюсь поднять голову повыше, чтобы заглянуть за край кровати и посмотреть, что он задумал, но с каждым движением по позвоночнику расползается жгучая боль.

– Ты не пила вчера, – говорит Марк.

– Правда? А адское похмелье говорит об обратном, – я массирую виски кончиками пальцев.

– Должно быть, заканчивается действие успокоительного. Ты спала почти двадцать четыре часа.

– Успокоительное? – я сажусь прямо, мне кажется, что голова вот-вот лопнет. Зачем мне понадобилось успокоительное? Да еще и на весь день. Я не помню, чтобы, когда меня выписывали, в рецепте были указаны успокоительные, но опять-таки я не слишком обращала на это внимание. Этим занимается Марк.

Прищурившись, я смотрю вниз на Марка, а затем перевожу взгляд на пол. Почему он собирает осколки стекла с пола в спальне? Марк опускает голову, как только встречается со мной взглядом. Он даже не смотрит на меня. И на краткий жуткий миг мой собственный муж кажется мне чужим человеком. Я запускаю пальцы под ворот футболки и оттягиваю ее, но это не помогает, и мое горло все еще сжимается.

– Давай, Лаура, думай. Помнишь, как мы разговаривали на кухне? Ты была усталой и злой. Ты настаивала на том, чтобы все ушли, – Марк замолкает, а затем поднимается на ноги. Он смотрит на меня – наконец-то. – Ты настаивала на том, чтобы я ушел.

– Ушел? Что? Куда ушел? Это твой дом. Зачем мне выставлять тебя отсюда?

Марк не отвечает: он изучает меня взглядом. Мне это не нравится.

Не знаю, что это за успокоительные, но они меня убивают. Я закрываю глаза, и мне кажется, что мозг плавится и вытекает через уши. Я свешиваюсь с кровати – меня вот-вот вырвет. В голове внезапно возникают расплывчатые кадры, где я стою на страже у двери, держа в руках свою любимую хрустальную фоторамку. Я помню, что громко кричала. Должно быть, поэтому в ушах так звенит. Гнев и боль пронзили все тело и сосредоточились в руках. У меня побелели костяшки пальцев, оттого что я сильнее сжала рамку. Я все смотрела и смотрела на прекрасное фото, а затем внезапно со всей силы швырнула ее. Рамка разбилась на мелкие осколки, и мне стало жаль.

Я резко прикрываю рот руками. Марк. О боже! Я швырнула рамку прямо в него. Почему? Я была зла – это я помню, но, черт возьми, не могу вспомнить почему. Я открываю глаза, когда перед ними снова начинают вспыхивать картинки. Марк сидит на кровати рядом – он крепко обнимает меня руками за плечи.

– Мы справимся с этим, – шепчет он, и мы вместе раскачиваемся туда-сюда.

– Знаю, знаю, – говорю я, вбирая в себя тепло его тела. Но я понятия не имею, с чем, черт возьми, мы должны справиться, и впервые понимаю, что паралич – не самая моя большая проблема. Черт!

– О боже, Марк… Прости меня, – теперь уже я избегаю встречаться с ним взглядом. Это просто нелепо. – Я причинила тебе боль?

– Ты не контролировала себя. Все в порядке.

– Разумеется, не в порядке.

– Ты права. Не в порядке. Это ужасно. Тебе нужно научиться целиться лучше. Ты конкретно промазала, – сухо и натужно смеется Марк, и я понимаю, что это дерьмовая попытка скрыть слезы.

Возможно, мне тоже стоит фальшиво рассмеяться. Но что смешного в том, что я попыталась обезглавить своего мужа куском идеально отполированного уотерфордского хрусталя?[9]

– Кажется, в дверь звонят, – резко говорю я и вижу, что Марк не меньше моего благодарен за то, что нас прервали.

Марк нежно целует меня в лоб и встает.

– Пойду открою. Тебе помочь одеться или сама справишься?

– Конечно, я справлюсь сама, глупыш, – отвечаю я, отчаянно желая остаться одна.

Марк оглядывается минимум раза три, прежде чем покинуть комнату. Мне даже приходится щелкнуть пальцами в сторону двери, чтобы заставить его уйти.

Я закатываю глаза и качаю головой, но все же улыбаюсь, когда проносятся мысли о том, как долго Марку пришлось бы надевать на меня одежду и насколько было бы веселее, если бы вместо этого я снимала ее с него. Но эти счастливые мысли постоянно прерываются отвратительными вспышками воспоминаний, которые периодически вырываются из потаенных уголков моего сознания. Я не могу контролировать их появление, как и не могу подавлять их.

Они возникают не в хронологической последовательности. Горит яркий свет: неоновые лампы светят мне прямо в лицо столь ярко, что глазам становится больно. Рядом со мной стоит стройная седовласая женщина. Она протягивает мне пластиковый стаканчик с водой, такие обычно бывают в кулерах для воды в комнатах ожидания. Я беру его в руки, но не отпиваю из него.

Я занята тем, что наблюдаю за пожилым мужчиной в отдалении. Он кажется мне странно знакомым: наверняка это друг или бывший коллега. Он стоит ко мне спиной, но я узнаю его телосложение. Я перебираю воспоминания в попытках воскресить в памяти его лицо, но мой разум чист. Он разговаривает с молодой светловолосой женщиной, которая, кажется, плачет. Ее я тоже узнаю, но она дрожит всем телом, и это не дает мне увидеть ее лицо. Я едва замечаю жалкую фигуру красивого мужчины, стоящего рядом с ней. Он тоже расстроен, но у него лучше получается скрывать свои чувства.

Седовласая женщина продолжает говорить со мной, но я не могу оторвать взгляда от знакомых людей, стоящих в конце коридора. Я не слушаю, что она мне говорит. Рядом со мной стоит Марк. Он очень сосредоточен, это видно по его лицу. Он всегда крепко сжимает губы, когда внимательно прислушивается к чему-то. Я нахожу эту привычку очень милой.

Я замечаю, что его губы начинают дрожать мелкой дрожью, он мотает головой. Он мотает головой изо всех сил. Его дыхание убыстряется, а по покрасневшим щекам начинают течь слезы. Черт побери, почему я не слушала? Чем отчаяннее я прислушиваюсь к тому, что говорят, тем сложнее мне разобрать слова. Мир тонет в посторонних шумах – отчетливый звон чайных чашек в буфете и отдаленный крик младенцев звенят у меня в ушах.

Я внезапно чувствую пронизывающую боль в груди. Мои ребра так сильно трещат с каждым вздохом, что я начинаю бояться, что они треснут. Внезапно чашки больше не звенят, младенцы замолкают, и остается только один-единственный звук – сухой, пронзительный крик. И я узнаю этот крик. Низкий, полный страданий и душераздирающий. Его издаю я. «Нет, прошу, о боже, нет!» – кричу я.