Каждый житель мог подойти к высокому ложу, сказать пару слов принеся прощальный дар, и все подходили да не по разу. Празднество над коим не раз и не два видят Асы хохотал Руагор сидящий на застеленной кольчугами скамье под взором Одина со своим побратимом Хортом, сыном Альмондом, братьями да дюжиной предков, было поистине большим а выставленного волею новой кюны меда и того больше.

И лишь затем едва зародился рассвет третьего дня, да показалось око богов скованное Асами из искр Муспельхейма. Под скрепленные меж собой щиты подсунули копья. А четверо хирдманов-ветеранов возжелавших сопровождать своего ярла до самых чертогов всеотца подняли ложе. Великая честь предстояла воинам! Войти с ним в заготовленный курган, оставаясь навечно подле своего славного предводителя. Желавших занять это почетное место оказалось куда как больше, но выбор пал на этих четверых как самых достойных.

Длинной змеёй, сродни Ёрмунганду опоясывающему просторы Мидгарда, растянулась обдаваемая хмелем процессия, возглавляемая праздно да дорого одетыми Адульвом новоявленной кюной Сольвейг впервые на всеобщей памяти пренебрегшей своей бронёй в пользу длинного платья и конечно Аникен. Ярла под громкие драпы, песни, славившие его жизненные свершения, неторопливо спустили с высокого крыльца и пронесли через городище до самого зала щитов. Пред первым домом возведённым северянами в этих землях на том самом месте, где и пал старый воитель была вырыта огромная яма, чьи стены, как и дно, выложили камнями да укрепили упорами способными выдержать вес брёвен, коими навечно закроют посмертный чертог властителя Фьордфьёлька.

На дне вырытого кургана. Обернувшись грациозно изогнутым высоким носом, венчаемым оскаленным ликом дракона к вотчине Ньёрда, гордо стоял самый красивый дракар. Тот что ещё при жизни правителя тропою пенных полей нес его на встречу звону стали и зову славы. Множество злата да серебра устилало дно морского коня, как и прочей утвари потребной владельцу в следующей жизни. А под снятой мачтой у резного кресла, повёрнутого к носу ладьи. Стояла вестница скорби в длинном черного шелка плате вышитом серебром. Кто как не жрица Хель сможет соблюсти всё потребное для могучего ярла, дабы упаси предки не посрамить честь Руагора пред другими властителями в Асовых чертогах.

Почившего властителя усадили в кресло поверх медвежьей шкуры, положив на колени меч да златой витой рог, а поверх оружия и дара конунга Скёльда сложили его руки. Ладью до отказа забили принесёнными жителями дарами да бочками с мёдом и освежеванными тушами, не будут знать ни жажды ни голода вождь со своими войнами.

Повинуясь молчаливому жесту вестницы скорби четверо хирдманов оружные хоть сейчас в сечу в вычищенных до блеска бронях да шеломах встали у каждого угла резного кресла ярла. Помощница смерти, подойдя к первому, долго смотрела в голубые глаза северянина, своими белёсыми очами, а затем, чуть подавшись вперёд, поцеловала воина. Едва бледные губы жрицы Хель коснулись уст хирдмана молниеносно, как бросок змеи взметнулась, и рука вестницы скорби, пробив чешую ламеляра и плоть, остановив сердце длинным белым кинжалом, целиком вырезанным из кости.

Избранник начел оседать, но неведомыми силами не казавшаяся крупной жрица удержала таки тяжелое тело в нелегком воинском снаряжении своими бледными руками и почтительно усадила у кресла вождя. Следом посмертный поцелуй получили и остальные трое, не один не дрогнул и не отвел взгляд. Хирдманы воссели рядом со своим ярлом, дабы случись беда или какое бесчестное поругательство над Руагором восстать, обнажив оружие. Отныне и до самого Рагнарека они будут подле него.

– Я благодарна тебе сильномогучий Ярл! Ты одарил меня бесценным даром. – склонившаяся над Руагором, вестница скорби мельком глянула вверх на стоящего среди прочих, на самом краю кургана, Адульва сжимающего ладонь кровавой кройщицы. – Дар коий я не могла ожидать от простого смертного. Ни кто и никогда не нарушит твой покой, как и не падёт твоё городище, силами Асиньи Хель клянусь. – жрица поцеловала старого воина в лоб и направилась к лестнице.

Вестница скорби поднялась, и курган начали закрывать, общими силами скатывая массивные ошкуренные бревна на заранее выкопанные по бокам ямы, неглубокие аккурат в толщину брёвен полости. В молчаливом почтении опустилось последнее древо и к занявшей место посреди настила жрице подвели белого коня. Животное брыкалось и вставало на дыбы, тряся длинной белоснежной гривой, словно чувствуя свой тёмный вьюрд. Но стоило лишь коснуться бледной руке мощной шеи, стоило достичь стригущих ушей шёпоту вестницы, как конь пару раз вдарив копытом по бревнам, упокоился, а хирдман что подвёл его, чуть ли не бегом рванул прочь.

Шёпот сменился громким стихом на неведомом языке, и мало было тех средь пришедших проститься с вождём. Кто не отвернул свой взор, убоявшись тёмного Хельхеймского Сейда, помощницы смерти, творимого над курганом. Звучали напитанные могуществом, редкие для слуха простых смертных слова, запирающие курган. Страшное проклятье хуже самой лютой смерти ожидает теперь того кто возомнит себя достойным потревожить покой вождя. А кровь из рассечённой костяным клинком конской шеи словно печаль легла поверх них.

Конь, лежащий у ног белоокой девы, в последний раз дернулся, зайдясь посмертной судорогой, а сама вестница скорби к великой радости окружающих, во всю тискавших обереги лёствёртцев, замолчав, убрала клинок за пояс, и устало, чуть пошатываясь, дорого давался дарованный Хель сейд, отошла, её дело было исполнено.

Десятки окованных лопат вгрызлись большущие кучи земли, и не минуло и часа как над бревенчатым настилом да тушей принесенного в жертву коня, возник невысоких холм. К коему ворча от натуги, таща неподъемного вида каменную плиту ровных граней, поплелись с десяток ражих молотобойцев возглавляемых Бареброй да Цвергом Фиральдером.

В дни прощального пира редко кто видел гнома, и теперь стало ясно, почему. Дитя камня тоже уготовило свой дар Руагору. Великолепный рунный менгир, что украсил вершину кургана, являя взорам средь вытесанного на стенках хитрого узора, длинную руническую песнь драпу, о свершениях вождя обретшего покой в тени легендарного славного на весь север чертога.

Ведь когда сгинут, обратившись тленом внуки, будущих правнуков. Да рассыпаться ржой оружие, перешедшее по наследству от щуров, только память будет жить вечно. Память о славных делах, запечатленная на камне гордо возвышающегося менгира вертикально стоящего поверх холма-кургана.

– Так это правда? Скажи мне, Льёт ты и впрямь солгал мне, подсунув ту шкуру и камень, намеренно умолчав о последствиях. – кровавая кройщица стоя на самой кромке скального плато невдалеке от ущелья Хородрин единственной дороги через Саркнар, испепелила взором голубых глаз растерянного ульфхендара.

Берсерк чуть виновато глянул из под волчьей морды капюшона на новоявленную кюну, что в кожаных штанах, заправленных в высокие меховые сапоги, да свободной рубахе кроткого рукава и шнурованного ворота схваченной широким воинским поясом. Стояла пред ним, скрестив за головой обнажённые клинки.

Вот он и раскрылся так сильно досаждавший вопрос, что все же случилось с его новоявленной сестрой в последние дни. Полные нестерпимой злобы взоры, нежелание не то что бы говорить, но даже смотреть в его сторону. «Пошел прочь!» Вспомнилась глухое рычание воительницы когда Льёт в первый день прощального пира, подошел к ней принимающей клятвы верности от фьордфьёлькцев обнажавших браслеты над священным пламенем очага в длинном ярловом доме, ставшим ныне обителью кровавой кройщицы.

Он-то грешил на тяготу принятого решения о Хольмганге с названным отцом да борьбу с духом зверя, очень тяжелую на первых прах после принесения клятвы Асиньи Скади. И дюже обрадовался, когда вчерашним днем Сольвейг едва отсыпали курган над Руагором, назначила эту встречу вдали от городища в полдень сего дня.

Анн нет, прогадал в своих догадках, прознала истину не иначе с помощью клятой ведьмы помощницы смерти. Он должен был сказать уже давно, да все откладывал, язык костенел, видя грусть кюны о своих отцах, названном и кровном, но истина не кусок злата в мешок не спрячешь да в яму не зароешь, всплыла на свет к великому стыду берсерка.