И вдруг в просвете – железная дорога и вагоны, мертво застывшие порожние товарняки, неподвижные и холодные поезда. Будто логово смерти. И голубизна неба казалась насмешкой среди груды мертвого металла. Лишь на маленькой площадке-станции, стиснутой со всех сторон строениями, находились люди, напоминавшие манекены. Они играли в детские игры – как автоматы.

И я осознал неожиданно для себя, что нет у меня ключей, чтобы выйти из этого города – города-смерти.

После окончания училища (осень 1965) в звании лейтенанта меня направили дежурным инженером в группу радиационной безопасности Учебного центра офицеров атомных подводных лодок в городе Палдиски (Эстония).

Вот почему пришло письмо оттуда на красивой белой бумаге с водяными знаками и разводами. Оказалось, что штрих моей жизни оставил там свой заметный след, если его очертания были видимы и сегодня. Первоначально меня поселили в офицерском общежитии, предоставив небольшую комнату, затем, когда я женился и Галя переехала из Калинина (теперь это Тверь) в Палдиски, нам выделили двухкомнатную квартиру на пятом этаже «хрущевской» пятиэтажки. Почти рядом с домом шуршали о гальку воды Финского залива. Иногда я бывал здесь, слушая неторопливый голос волн и наблюдая, как вода ласкает своими ладонями прибрежные валуны, тут и там разбросанные вдоль берега до самого горизонта.

И, когда четыре года спустя (в 1969), у побережья залива моя семимесячная дочь Люба, сидя в коляске, лепетала что-то свое, казалось мне, что она понимает еще, о чем беседуют между собой эти волны, в отличие от нас, взрослых, которым за суетой каждодневных дел нет времени прислушиваться ни к дыханию моря, ни к шепоту звезд. Конечно же, к этому времени моя детская и юношеская романтика уступила место серьезному размышлению о том, чем же заняты окружающие меня люди. Не на кухне, разумеется, ради которой не жалеет человек ни сил, ни времени, а чем они заняты в своем одиночестве, когда остаются сами с собой, с наступающей ночью после закончившейся суеты дня, или утром, когда эта суета еще не наступила. И все чаще и чаще я вспоминал выписанное когда-то из Сенанкура:

«Подлинная жизнь человека заключена в нем самом, а все, что он получает извне, случайно и подчиненно».

В силу этого, помимо служебных обязанностей, как и ранее помимо учебы, меня продолжала интересовать философия и социология, которые постепенно стали перетекать в историю и психологию: «Статьи и письма» П. Я. Чаадаева, «Философские произведения» А. И. Герцена, «Курс русской истории» В. О. Ключевского, «Педагогические произведения» Н. А. Добролюбова. Книги же «Россия под властью царей» С. М. Степняка-Кравчинского, «История царской тюрьмы» М. Н. Гернета и сборник документов по «Делу Чернышевского» стали почти настольными.

Отсюда возникло и более внимательное отношение к тому, что происходило теперь не в чопорной Англии или в экспансивной Франции, а в своей собственной неприкаянной стране. А с этой ступеньки оставался лишь один шаг и до политики – этой проститутки, которая отдается то общественному мнению, то власть имущим.

В собственной же стране к 1966–1968 годам отчетливо обозначился закат демократических перемен, начатых Никитой Хрущевым.

Воспитав себя на основах западной демократии, с таким «закатом» преобразований в России я был не согласен.

И свернувшийся в клубок котенок прыгнул вдруг на показавшуюся из норки мышь. Но котенок – это все же не умудренный годами кот. Да и мышка оказалась клыкастым тигром. В связи с этим «несогласием» и возникло «уголовное дело» офицеров Балтийского флота, которым интересовался теперь (через 30 лет) у себя в Эстонии неизвестный мне господин Виктор Нийтсоо.

Тогда же, 3 июня 1969 года, меня уведомили об исключении из партии (КПСС). В этот же день незнакомые люди произвели обыск в комнатах нашей квартиры, в ее чулане и в совмещенном с ванной туалете, не забыв по небольшой лестнице подняться на чердак, а затем и спуститься с пятого этажа в подвал дома, где находились так называемые «сараи» его жильцов.

Что они искали на чердаке и в сарае – гаубицу, что ли, или еще какое смертоносное железо, трудно сказать. Но, уходя, пришельцы случайно прихватили с собой взятую из-за стеллажа в первой комнате, совсем еще новую пишущую машинку «Consul» вместе с футляром кофейного цвета, в котором лежали две пачки еще не использованной копировальной бумаги.

Я уж не говорю о магнитофонных лентах, которые им и совсем-то были ни к чему – солить, что ли? Но если подсчитать, то три катушки по 180 метров, плюс шесть катушек по 350 метров, итого – 2 км 640 м. Как раз от нашего дома до вокзала. Конечно же, они перепутали, приняв магнитофонную ленту за бикфордов шнур.

Пришельцы и есть пришельцы. Что еще можно ожидать от сектоидов или крислидов со змеюками. Думаю, что и магнитофон «Днепр-11», обнаруженный в передней комнате крислидами, переодетыми в военную форму и, наверняка, с фальшивыми документами, был принят ими за адскую машину, тем более что на нем указывался и радиус действия – 9,5 и 19 метров. По современным меркам – маленький террористический акт одного бизнесмена (нового русского) против другого. А сколько было вывезено от нас уложенной в мешки бумаги (газетных вырезок, писем с конвертами, даже несколько книг иностранного издания). И разве мог я подумать, что уже тогда даже в особых отделах пришельцев была такая «напряженка» с туалетной бумагой. Вот откуда через 30 лет у нас сложности и с бумагой для писем.

Через два часа после окончания обыска меня мирно уволили с работы, не забыв изъять кортик – неотъемлемый атрибут достоинства морского офицера.

6 июня эти же люди забежали еще раз, чтобы в законном, как они сказали, порядке вынести из дома радиоприемник «ВЭФ-радио» и наушники с кабелем. И как я ни объяснял, что этот железный ящик лишь для прослушивания эфира и наушники, чтобы не мешать спать жене и ребенку, – нет, уперлись и все: «Вы не только вокзал хотели взорвать, но и всю Россию от Финского залива до Японского моря», – слышалось мне в звуках удаляющихся шагов, пока незваные люди, уходя, с мешками на плечах и в руках спускались по лестнице. И, наверное, успокоенные добротно выполненным делом, уже 11 июня они уведомили Галю, что «в отношении Вашего мужа 10 июня 1969 года избрана мера пресечения – содержание под стражей в следственном изоляторе города Таллинна».

При этом, что самое изумительное, слово «Вашего» было написано с большой буквы. Недаром, видимо, я проживал в Палдиски на улице Садама, обернувшейся для меня узким тупиком Содома и Гоморры. С той лишь разницей, что если неправды и грехи жителей Содома вызвали грозный и праведный суд Божий над ними, то в нашем славном социалистическом прошлом этот грозный суд обернулся против меня, жены и восьмимесячной дочери.

И до сих пор не от тех, кто арестовывал и сажал своих политических оппонентов, «восходит дым и серный пар», как указывает Библия, а от самих оппонентов.

Особым отделом КГБ по Балтийскому флоту в июле и августе 1969 года помимо меня арестовали лейтенанта Алексея Косырева (сокурсника по училищу) и сверхсрочника Геннадия Парамонова (кандидата в депутаты местных Советов и комсомольского вожака нашего Учебного центра), которыми в своем письме ко мне также интересовался мой корреспондент из Эстонии.

Была попытка со стороны следствия привлечь к ответственности по моему делу «инакомыслящего» Сергея Солдатова из Таллинна, а также лейтенанта Александра Салюкова (однокашника по училищу, уволенного затем с флота) и некоторых близко знакомых со мной старших офицеров.

Радостно улыбаясь, следователи подшили в свои толстые папки и мою машинописную книгу «Слово и Дело», в которой рассматривались в их временной последовательности антидемократические события и политические процессы периода заката Брежневской оттепели, происходящие в Советском Союзе с момента «Пражской весны», начатой Дубчеком, до ввода в Чехословакию советских войск. Кроме того, эти события анализировались автором с философской и исторической точек зрения. Книга заканчивалась ходившей в то время по рукам среди диссидентов статьей А. Д. Сахарова «Размышление о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Следствие располагало также нелегальными данными о моем толстом светло-коричневом портфеле с замком, в котором находились материалы для 2-го тома книги «Слово и Дело», описывающего политические репрессии в Советском Союзе уже после ввода войск в Чехословакию.