С сестрой хоть общается. И то хорошо.

Та ушла в себя почти сразу. Это внутренне. А внешне — в лабораторию. С головой. Там, говорят, и ночевала даже. Она так и не смогла принять происходящего, постаралась отойти от него в сторону настолько далеко, насколько могла. Но оставила брату возможность потихоньку себя приближать. Но хотя бы ещё разговаривала, пусть и почти никогда не начинала разговоры первой. Позволяла к себе прикасаться, не уезжала из столицы надолго и уж тем более — навсегда, не отказывалась от денег, а позже и сама начала их просить, не смотрела холодно, отвечала всегда честно, давала свои красивые, пусть и иногда далёкие от реальности советы, если просил, потом и сама начала говорить, если какими-то его действиями недовольна, не отказывалась от помощи, не запрещала приходить.

Не стала отказываться от просьбы хоть как-то, хоть мысленно приблизить Тиоссанири обратно. Пересказывала его письма, хоть и очень аккуратно, посылала ему деньги, уговорила представлять эльфов в Совете Ковена — мне, мол, сильно некогда, да и терпеть я не могу кем-то там управлять и организационные вещи вообще, Тиоссанири, милый, пожалуйста… то ли он поверил, хотя тоже прекрасно знал, что Ювенианти терпеть может, а что нет, то ли решил, что у неё могут быть и другие причины его просить, но согласился. Теперь ему приходилось иногда писать брату письма, а ещё, очень редко, присутствовать на княжеских советах. Излагать там свои мысли с бесконечно холодным, отстранённым лицом, очень строгим и официальным взглядом в никуда, вечной сосредоточенностью и пустым спокойствием. Ассиохари не решался к нему лишний раз подойти.

Тиоссанири признавал, что он прав. Но принять эту правоту не мог. Возможно, он всё ещё думал о других вариантах. Возможно, перестал и начал жить своей жизнью, стараясь об этом вообще не вспоминать. Возможно, он заглаживал свои выдуманные грехи, вмешиваясь в людские разборки на той стороне, которая казалась ему правой, а возможно, ему это просто нравилось. А может, и всё вместе.

Мама молчала. Она так ни разу и не дала понять, что на самом деле обо всём этом думал. Как истинная княгиня, как настоящая высокородная эльфийка, как пожилая, мудрая и уже поэтому образцово величественная, преисполненная достоинства женщина, внешне и если того желала — идеал всех правил этикета, она идеально контролировала и взгляд, и улыбку, и голос, и поворот головы, и руки, и осанку, и что угодно, что могло бы сказать читающему её настоящие мысли, и делала это теперь и перед детьми тоже, хотя они всегда были теми, с кем она была искреннее всех.

И уже по одному только этому было понятно, что не согласна она ни с кем. Только с тем, что по-другому никак. И что ей конечно же, очень плохо.

Ты не упадёшь, не упадёшь никогда. Но ты при этом постоянно падаешь. Но ты при этом постоянно находишь вещи, связывающие тебя с тем, кого ты так странно потерял. И ты смотришь на это и понимаешь, что тебе нереально плохо, что тебе отвратительно плохо, потому что ты не можешь уже ни поговорить с ним, ни улыбнуться ему, ничего, ты не можешь даже сказать ему, что не так, или как ты хотел бы попытаться всё наладить, как ты ждёшь, как ты надеешься, как ты изо дня в день заново возвращаешься к размышлениям о том, что ты мог бы сделать лучше, что ты мог бы сделать менее «не так». Ты падаешь, ты пытаешься удержаться, ты отчаянно цепляешься за настоящее, за свои дела, за тех, кто у тебя остался, какие бы они ни были, за то, что тебе всё ещё по-настоящему надо делать всё то, что ты сделал не так, и ты не можешь никуда от этого деться, и поэтому ты, наверное, ни в чём не виноват.

Но ты падаешь. И от этого тоже не можешь никуда деться. Потому что взлететь не сумеешь, и летать надо, учиться до прыжка. И потому, что никогда не упадёшь.

Но — падаешь.

========== Мирея и Аксандр — воскрешение Лаое ==========

Мирея Марская привыкла экспериментировать на себе. Нет, она никогда никого не жалела, да и проблем с поисками подопытных у неё никогда не было — по первому её слову ей готовы были привести любого заключённого. Но зачем — если эксперимент однозначно не опасен и уж тем более если эксперимент может — в случае успеха — сделать подопытного бессмертным? Зачем ей бессмертные заключённые? Нет, для некоторых других проектов это было бы неплохо, но всё-таки это тогда надо специально подбирать кого-нибудь такого, кто со своим бессмертием не сможет, не захочет, побоится навредить. Это надо делать осознанно, а не так, случайно.

(Да даже если эксперимент и опасен — ей плевать.)

Одним словом, в рамках проекта создания бессмертия Мирея Марская часто экспериментировала на себе.

И вот — очередной эксперимент. Созданный артефакт. Череп феникса с жутковатыми провалами глазниц. Проработанный ритуал. Участники — она, Аксандр Хвостьев.

(Он так похож на Айнаре — внешне. Он так похож на Лаое — своей идиотской, дурацкой и бессмысленной обожающей влюблённостью в неё. Он так похож… )

(Не стоит об этом думать.)

Она начинает ритуал.

И она видит.

Женщина. Красная одежда, венейское ханьфу. Венейская причёска. Мужская. Совсем не венейское лицо.

Муань Миэюй.

В руках — что-то золотистое.

Мирея знает, что это.

Болото. Трясина. В нём — скелет с рогами. Грязный, совсем уже не белый после долгих лет в болоте.

Скелет обрастает плотью.

Он берёт за руку Муань Миэюй. Она не материальна, ей плевать на болото. Но ей не плевать на его руку.

Он захлёбывается.

Превращается.

Золотые драконьи крылья прорезают густую зелень.

Видение пропадает. Мирея открывает глаза и понимает, что лежит на полу. Рядом на полу лежит Айнаре — нет, нет, не Айнаре, Аксандр Хвостьев.

(До чего же он похож на Айнаре, нет, не надо, не надо их сравнивать.)

Он лежит и странно смотрит в потолок.

Мирея встаёт. Взлетает на ладонь от пола — проклятое видение, разумеется, сбило ей тщательно наведённую левитацию. Поправляет, очищает платье.

Смотрит на Айнаре — Аксандра — который тоже встаёт.

Равнодушно замечает:

— Интересный результат.

Айнаре смотрит странно. Может быть, он увидел что-то другое. А может, и нет. Ей плевать.

========== Лаое — выбраться ==========

Выбраться, выбраться, выбраться.

Выбраться.

Выбраться!!

Да, да, это надо сделать, надо, и неважно, что эта мерзкая, противная жижа уже везде, что руки скользят и не могут ни за что зацепиться, а рога, наоборот, задевают какие-то палки и корни, всячески мешают, отрубить бы их… и выбраться!!

Просто надо выбраться отсюда, и всё. И неважно, как он сюда попал — он помнил только боль, боль, боль, разрывающую голову на части, где-то тупую, где-то острую, где-то терпимую, где-то внезапную, как вспышки молний в полуночном небе, но сливающуюся в одну, нестерпимую, поглощающую всё на своём пути, даже крики тех, кому уже не выбраться…

Выбраться!!

Если есть шанс, если есть выбор, если есть чудо…

Рука уцепилась за воздух.

Рога обхватили корягу, грязь, наверное, была уже в лёгких, во рту мерзкий тинный вкус, он задыхался, он терял силы, он рвался и боялся, боялся и рвался, не чувствовал тела, не знал, что делать, терял всю свою животную ярость, дававшую ему волю к жизни, волю выбираться, волю рваться на солнце и воздух, жить, снова жить.

Выбраться.

Жить.

Летать.

Летать…

Летать!!

Он же… совсем… забыл…

Забыл…

Захлебнулся в очередной раз, хотя, наверное, сейчас это уже нельзя было делить на разы…

Забыл…

Он… забыл…

Больно…

Забыл…

Кто…

Он…

Больно…

Кто…

Мокро…

Забыл…

Кто он…

Забыл…

За…

Болотную грязь, мох и траву, чьи-то кости, ягоды прорезали, подняли на воздух золотые, как солнце, огромные драконьи крылья, переворачивая корнями вверх мелкие болотные деревца и подкидывая в воздух дурно орущих перепуганных лягушек.

От торжествующего взлёта к солнцу, на свет, остановило только одно: он всё же вспомнил, кто он такой.