Так проходит день, затем второй, дни складываются в неделю и начинают тянуть вторую, когда дверь, вопреки всем запретам, медленно приоткрывается. Хёнвону не нужно смотреть, кто пришел к нему в гости. Он узнает этот запах парфюма из тысячи. Он постоянный.

Хосок осторожно входит в палату, но не может даже открыть рта, чтобы поздороваться. Язык прилип к небу и отказывается шевелиться. Хёнвон тоже молчит, сидя в кровати и опустив ноги на пол. Похоже на то, что он пытается встать, только вот тело его предает и тянет болью.

Готовый вырваться нервный, утробный смешок застревает у Хосока в горле. Он вдруг осознает, что ему отчего-то стало легче. Он не понимает, как такое возможно, ведь ничего еще не сделано и не сказано, но видеть любимого мальчишку, пусть и в таком плачевном состоянии, ему приятно. Хосок даже потерял счет дней, сколько они не виделись. Мужчина осторожно подходит ближе и под легкую усмешку опускается на стул. Здесь он уже не чувствует себя так уверенно, как несколькими минутами ранее, сидя в такси. Тело сковали железные путы неизвестности и даже страха.

— Не хочешь со мной поговорить? — нерешительно начинает он и чуть слышно прочищает горло.

— Когда я задавал этот вопрос, вы все отмахивались от меня… — неоднозначно отвечает Хёнвон, даже не взглянув на Хосока, все так же свесив голову и уставившись в пол. — Вы считали, что вам со мной удобно. Я для вас просто был… Существовал… Я был никчемным, пустым местом… Я им стал… Довольны?

Это вряд ли. Хосок качает головой и поджимает губы. Становится немного не по себе. Тело начинает сотрясать нервная дрожь, она рвет его на части и делает все, что сама хочет, даже предательски стучит зубами, но мужчина пытается это скрыть. Сейчас Хосок ощущает себя абсолютно беспомощным. Ему страшно. В голову словно вкручивается спираль из невидимой тонкой проволоки.

— Хватит, — отрезает Хёнвон, заставив мужчину еще больше задергаться. — Больше не надо мне твоего общения. Я для тебя потерян, а ты для меня не существуешь.

И в наступившем молчании снова становится неловко. Только слышно, как Хёнвон гулко сглатывает и шикает от боли. Хосок не решается ему ответить.

— Нравится, как я выгляжу? — Хёнвон поднимает взгляд, но теперь уже Хосок сверлит взглядом пол. — Со мной будет сложно. Тебе это ни к чему. Я справлюсь сам… Один…

Парень вздыхает, машет рукой, показывая, что ничего больше не скажет, и пытается встать. Хосок подрывается со стула, чтобы поддержать, но ответом ему становится звонкий шлепок по руке. Он одергивает ее и трет ушибленную кисть, но ничего не говорит. Остается молча наблюдать, как Хёнвон стискивает зубы, роняя слюни от того, что часто и тяжело дышит.

— Ты куда? — осмеливается спросить Хосок, когда Хёнвон натягивает на руки кофту.

— В этой палате и в этой жизни нам двоим очень тесно, — бросает парень на прощание и берется за ручку двери, готовый выйти. — Ты сначала отобрал у меня все, а теперь кидаешь несколько ничтожных слов, как подачку собаке…

— Бережно? — зачем-то глупо переспрашивает Хосок.

— Нет, — отрезает Хёнвон. — Быстро, и главное, чтобы не покусали. Посмотри на себя. Ты боишься меня. Ты жалок. Не бойся, я не собираюсь это повторять. Я понял, что умереть мне суждено не от этого.

Хосок смотрит ему вслед, а на душе становится гадко. Хёнвон прав во всем. Он действительно сейчас сидит и трусливо поджимает хвост.

— Что ты будешь делать теперь? — и этот вопрос звучит в пустоту.

Хёнвон выходит за дверь, закрывает ее за собой, оставив Хосока в палате одного. Тот долго смотрит на смятую постель с каплями крови, даже невольно думает, что она у него красная и наверняка горячая. Живая. Он человек… Не игрушка.

Дверь открывается, заставив Хосока подпрыгнуть, сидя на стуле.

— Жить, Хосок-а, — почти кокетливо произносит Хёнвон. — Я буду жить. Доктор так говорит.

А большего и не надо.

Холодный, обжигающий лицо ветер гонит по больничному двору свежевыпавший снежок. Тяжело передвигаясь, Хёнвон переставляет единственный костыль, приближаясь к лавочке, ставшей в последние дни его любимым местом. Левая нога слушается плохо из-за боли в боку и перебитых нервных окончаний. Он понимает, что ему не суждено сегодня побыть в одиночестве, когда слышит за спиной хруст слежавшегося снега. Лишь только придя в сознание, первое, что он понял, что эта встреча рано или поздно состоится. Разговор, каким бы он ни был, должен случиться. Парень делает жадный вдох, от которого зубы сводит холодом.

— Не убегай, — робко просит Хосок, подойдя сзади мягкой поступью. Под ногами ломается ледок, и Хёнвон кривится, вспоминая с каждым новым хрустом, как ломались его кости. — Я бы очень хотел извиниться за свое прошлое поведение. Я не глупый, я знаю, что тебе тяжело. Ты посчитаешь, что я говорю глупость, но я знаю, через что ты прошел. И ты сильнее меня, правда. Во всем сильнее. Ты остался собой.

Ветерок усилился на одно мгновение и взъерошил темные волосы. Хёнвон принюхивается, учуяв запах шампуня, яблочного, как и всегда. Парень не отвечает. Ему должно стать от этого легче? Что это меняет? Хосок обходит лавочку и тяжело опускается на нее, ставит костыль по другую сторону от себя и кладет ладонь Хёнвону на колено.

— Я понимаю, отчего ты так поступил, но я тебя не презираю. Такое скотское отношение, какое у всех было к тебе, любого может довести до белого каления, — Хосок внимательно рассматривает мягкий профиль своего молчаливого собеседника. — Я обещаю, что мы никогда не вспомним об этом.

Они оба молчат, всматриваясь в ускользающую линию горизонта и вдыхая морозный запах наконец наступившей зимы. Хосок слишком хорошо понимает, что слова тут не помогут, потому несмело приближается, соприкоснувшись бедрами, и легко дотрагивается до бледной щеки губами. Хёнвон прикрывает глаза и вздыхает, так и не прервав тишины.

— Поговори со мной, — почти умоляюще вопрошает Хосок шепотом и сжимает кулак ладонью, держащей сумку.

— Зачем? — наконец отвечает Хёнвон, но так и не поворачивается, продолжая смотреть вдаль.

— Хотя бы просто так, — пожимает плечами мужчина. — Людям иногда свойственно заниматься такими глупостями, как разговаривать…

— Спрашивай…

Хосок обращает внимание на сжатые от холода пальцы Хёнвона, изучает каждую косточку, будто заново. Замечает подаренное им колечко, повернутое камешком к ладони.

— Ты носишь его? — переводит тему Хосок и сжимает чужие пальцы ладонью. — Я видел, что ты плакал, когда я с тобой разговаривал. Ты слышал меня. Пожалуйста, услышь и сейчас. Я больше всего на свете не хочу тебя потерять.

Хёнвон думает с минуту, обводит взглядом двор, гуляющих в нем людей и поворачивается к Хосоку.

— Думаю, меня попросят все снять, когда отправят туда, где запрещены любые посещения.

— Не попросят, — перебивает его Хосок и двигается еще ближе. Глаза Хёнвона едва заметно расширяются, а выразительные брови мимолетно дергаются. — Ты просто попал в аварию, не справился с управлением на мокрой дороге, будучи абсолютно трезвым.

Хосок прерывается, видя, как взрослый парень сжимает на себе куртку, клонит голову, ища, куда спрятать лицо, как мелко подрагивает его рука, стискивающая ткань. Он зажмуривается, пустив пару мокрых дорожек по щекам, но едва заметно вздрагивает, когда Хёнвон хватает его за рукав. Хосок предполагает всякое: сейчас он ударит или обзовет, плюнет в лицо или попробует пнуть здоровой ногой… Вместо этого, парнишка тычется лбом в плечо и тихонько втягивает нос, чтобы было не сразу понятно, что он плачет.

Наивно. Как всегда. Он ждал этого разговора. Он верил в того, кого любит. И не слышит фальши в голосе.

Молча наблюдая за тем, как Хёнвон пытается натянуть одной рабочей рукой сползшую с плеча куртку, Хосок вызывается ему помочь, обхватив холодную кисть.

— Ты очень легко оделся, — заключает он, когда застегивает молнию на куртке до самого подбородка. — Завтра тебя выписывают. Я заберу тебя домой.

— Я согласен… — ладонь Хосока так и лежит на его кисти, когда Хёнвон снова втыкается лицом в плечо и глухо рычит, вероятно, стиснув челюсти. — Я все делал неправильно. Я повел себя, как капризный ребенок. Мне просто нельзя пить. Я столько проплакал. Я не знал, что в человеке есть столько слез…