Дрожа от холода, он стягивает с себя мокрую одежду и вытирается полотенцем, растирая кожу в надежде согреться. Переодевается в футболку и пижамные штаны, закутывается в плед и спускается так на кухню. Тело пробирает крупной дрожью от холода. Хосок надеется, что не простудился, пока сидел в беспамятстве на дне пустой ванны, слушая монотонный успокаивающий шум воды.
В доме пустынно и тихо, лучи закатного солнца облизнули край окна, не прикрытый занавесями, и вычертили на стене тонкую малиновую полоску. Как шрам на теле. Часы на каминной полке настойчиво выбивали ход времени, показывая половину восьмого. Из раковины противно капала вода. Казалось, любая мелочь готова сейчас вывести из себя и сорвать что-то внутри.
Хосок наливает себе воды и, порывшись в буфете, достает банку с прописанными таблетками. Голова начинает болеть, и в переносице, между глаз, поселяется давящая тяжесть, похожая на навязчивую мигрень. Он проглатывает таблетки, загорчившие на языке. Прослеживает, как одинокая капелька прочерчивает стеклянную поверхность стакана и оседает на дно.
Набирает номер, записанный на бумажке, без особой надежды, что кто-то ответит ему в столь позднее время. Спустя пять длинных гудков, на том конце что-то щелкает, слышится бормотание и приглушенный разговор на фоне, похожий на звуки из телевизора.
— Не удивлен, — устало произносит мальчишеский голос. — Ты что-то мне не договорил?
Хосок замирает, чувствуя, как собственный язык превратился во рту в распухшего неповоротливого червяка, неспособного связать и пару слов.
— Алло? — пытается вернуть собеседника на линию парень.
— Я бы хотел извиниться… Не думаю, что он бы обрадовался тому, что произошло, — наконец сообщает Хосок цель своего звонка. — У меня есть небольшое расстройство, и я борюсь с ним почти всю жизнь, и мне рекомендовали… — он запинается.
Рекомендовали что? Изолировать себя от общества, чтобы не причинить никому вреда?
— Что ты еще хочешь? — спрашивает парнишка. — Можешь говорить яснее?
— Гюн, ты не мог бы прийти ко мне? Домой… — просит он дрогнувшим голосом. И кривится.
Выглядит сейчас наверняка ничтожно и звучит не лучше. Весь взъерошенный, мокрый, с потекшим простуженным носом, дрожащий от холода и кутающийся в плед.
— Ладно, — соглашается Чангюн и, судя по звукам через ткань, кому-то шепчет что-то неразборчивое. В его тоне звучит сочувствие. — Если только ты совсем не собираешься меня убить.
— Не собираюсь…
Хосок сбрасывает звонок. Прислушивается к тишине в доме.
В гараже нет машины. От этого внутри снова что-то перевернулось, и даже подступила тошнота. По телу пробежал озноб. Голову пронзает ржавой иглой — скрежетом металла и россыпью стекла. Мужчина хватается за виски и решает быстрее захлопнуть дверь.
Он спускается в подвал, чтобы закинуть влажную одежду в стирку. Искусственный свет, мягкий и не раздражающий, подобно солнечному, окутал уютом. Хоть здесь не будет никаких неприятных сюрпризов, которые могут вывести из себя.
И все же, один сюрприз находится.
В углу стоит стиральная машина и громкая сушилка, по ночам издающая порой такие звуки, что хочется позвонить охотникам за привидениями. Хосок ставит корзинку со стиркой на пол, и взгляд цепляется за картонную коробку, склеенную синей изолентой. На коробке выведено широким аккуратным почерком «Ли Хосок».
Внутри оказываются связанные вещи. Открытки, которые он подписывал сестре еще в детстве, старательно дарил на каждый день рождения и, обязательно, на Рождество. Блокноты, исчерканные детскими рисунками, которые они в детстве заполняли по очереди. Такие себе бестолковые комиксы, лишенные логики, сюжета и красивой рисовки, но сделанные общим трудом. Тогда еще им было интересно вместе… Были здесь и фотографии, несколько альбомов, с матерью и отцом, с маленькой Лиен, смешно подстриженной под горшок, в комбинезоне с подтяжками. С самим Хосоком, которого младшая довольно обнимала, прижав к себе. Бейсбольная перчатка, подаренная отцом на поступление в среднюю школу. Диски, книги, одежда… Куртка, которая всегда была велика, а потом благополучно забылась. Хосок вежливо сложил ее в коробку, где она и лежит по сей день. Фонарик, который был куплен на карманные деньги, чтобы можно было лазить по заброшенным домам, подсвечивая самые страшные и мрачные углы, и не бояться призраков и крыс. Сломанный плеер…
Увиденное вовсе не умилило. Вот и все, чем он являлся для своей семьи. Картонная коробка, напиханная барахлом, которое и с собой не возьмешь во взрослую жизнь, и не выбросишь, потому что неловко, стыдно как-то.
Хосок встряхивает остатки воспоминаний, закинутые в потрепанную картонку, покопавшись в гаражном хламе, находит розжиг для костра. Выбирается во внутренний дворик и бросает коробку в пустой мусорный бак. Вечерняя прохлада тут же заставляет поежиться, он подозревает, что уже заболел, и температура, кажется, скаканула вверх.
Мужчина бросает подожженную таблетку сухого розжига в бак, наблюдая, как со дна тянется первый несмелый дымок.
— Чтоб ты там перевернулся… — цедит он, стуча зубами и потирая плечи от холода. Оранжевые язычки пламени, охватившие коробку, приятно согревают если не тело, то душу уж точно. Впрочем, Хосок вряд ли верит в ее существование.
Все работа мозга. Поехавшего, дефективного мозга…
Он ждет, пока содержимое коробки разгорится, превращаясь в пепел и пыль. Ежится, когда едкий запах достигает носа, воняет лаком — горят старые фотоальбомы. Горьким дымом тянет от кожаной перчатки для бейсбола, треснули, плавясь, старые диски, черт знает, что вообще на них было записано. Что-то хрустнуло внутри, проваливаясь на дно коробки, что-то тоненько запищало и лопнуло. Если бы не запах, костер показался бы приятным, как на отдыхе в национальном парке, с сосисками и зефиром, запеченными на огне.
Только сейчас он запекал остатки детства, брошенные так бессовестно собственными руками в сырой и темный подвал. Интересно, отец когда-нибудь вообще ценил, что у него был старший сын? Когда-нибудь вообще думал, какой его жизнь станет без него?
Наверное, ничего кардинально и не изменилось бы.
Когда памятные вещи догорают, он заливает мусорный бак водой из садового шланга, чтобы не устроить пожар, поднимается по ступенькам к кухонной двери.
Всякому хламу место на помойке.
А мальчик, копивший хлам, теперь взрослый, и он больше не будет проецировать старые обиды на близких людей. Он устал их терять.
Он проходит в глубину дома, к парадному входу, и, на всякий случай, сразу отпирает все замки, если вдруг передумает впустить гостя. Еще раз проверяет и убеждается, что дверь открывается. Зачем-то поднимает ролеты в гараже, а затем нажимает кнопку, чтобы они вновь опустились. Система со скрипом потащилась вниз, и отсвет сумерек, окрасивший все пространство в сероватые тона, исчезает, оставив Хосока в полной темноте.
В доме он остался теперь один, не считая кота, трущегося у ног. И надеется, что ненадолго.
Времена, когда в этом районе можно было оставлять дверь незапертой, давно прошли. Но сейчас Хосока волнуют не уровень преступности и внешние угрозы, а то, что он сам мог бы выйти ночью на улицу и превратиться в одного из тех страшных ночных гостей, о которых притишенным голосом сообщал ведущий криминальных новостей.
Он чувствовал, что мог бы.
Но в попытках остановить собственное безумие предпочел взять себя в руки и насильно измениться. Он должен быть другим ради тех, кого любит… Кто любит его. Надеется, что все еще любит.
И если таблетками можно было превратить себя в околонормального, для него не все еще потеряно.
***
Время идет. Идет вопреки всему. Даже когда любое движение секундной стрелки причиняет боль, словно пульсирующая в синяке кровь. Идет неровно. То несется галопом, то тянется, как кленовый сироп. И все же оно идет. Даже для человека, который, казалось бы, потерял все.
Хёнвон просит никого больше не пускать к нему в палату, ссылаясь на то, что он плохо выглядит. Однако дело далеко не в этом. Он не уверен, что не разрыдается снова. Он уже выдал себя. Ему нужно время.
