— Ну ладно… — роняет парнишка, шмыгнув носом. — Можно и так сказать. Пускай он будет хорошим, а я плохим. Чёрт с ним.

— По-твоему, ты поступал очень хорошо? — продолжает напирать Кихён, понимая, как сложно достучаться до Чангюна с его максимализмом и привычкой все воспринимать в штыки.

— Нет, я такого не говорил.

— Он тоже имеет право злиться на тебя. Это ты не знал про их отношения, но он не слепой и прекрасно видел, как вы общаетесь. Именно поэтому этот псих и случился. Он винил во всем тебя. Ты должен сказать мне спасибо, что мы во всем разобрались.

Чангюн решительно не хочет принимать этих слов. Злиться одно, а издеваться над человеком, которого любишь — это уже совсем другое.

— Поэтому он должен мне нравиться?! — выкрикивает он чересчур громко, и это заставляет Кихёна невольно вжать голову в плечи.

— Нет… — только и может ответить он.

Проходящие мимо случайные посетители немного разбавляют неловкую паузу. Оба парня ждут, пока те скроются в коридоре, после чего стараются говорить тише.

— Прошу, не принимай это так близко к сердцу, — в попытке извиниться, Чангюн хватается пальцами за карманы джинс Кихёна и тянет его ближе к себе. — Мне не нравится большинство людей, и он в том числе.

— Я это запомню.

— Знаешь, а мне начало казаться, что ты нормальный… — бубнит он и незаметно для самого себя утыкается в шею, игнорируя двух пробежавших сестричек.

— Да? — Кихён даже улыбается, несмело приобнимая в ответ.

— Да… Тогда в клубе я подумал, что Ю Кихён, пожалуй, не такой надменный урод каким его все считают.

— А я чуть не решил, что ты нормальный, — смеется тот в ответ и дарит поцелуй в покрасневшую щеку. — Подумал вдруг, что Им Чангюн необычный парень, который якобы бунтует, пытаясь делать то, что другие считают неприемлемым, — он делает паузу и приподнимает лицо мальчишки за подбородок. — Гюн-а… Я люблю тебя…

***

Темнота. За ней — боль и туман. А потом осознание того, что боль хоть и не прекращается, зато время от времени как будто нехотя идет на перемирие и прячется, и тогда наступает облегчение.

Кажется, что перед тем, как потерять сознание от боли во всем теле, Хёнвон видел его лицо. Что он там делал? Был ли? Или это все приснилось… Как сейчас воспринимать его присутствие рядом? Мозг будто заволакивает странной паникой. И только спустя некоторое время — когда тревога приобрела такие масштабы, что стало невозможно обращать на нее внимания, — он неожиданно понимает, что этого уже не изменить. Он жив. А что будет дальше?

После операции прошло уже четыре дня. Время тянется бесконечно, а перед глазами ничего не меняется. Все та же больничная палата, все те же люди, что приходят в течение дня. Иногда Хёнвон поднимается с кровати и даже чувствует себя вполне нормально, когда усаживался в кресло в своей одноместной палате и просто смотрит на серое небо за окном. В крови столько одурманивающей дряни, что хватило бы на всю прусскую армию, но в нижней части тела и на кончиках пальцев как будто мечется рой обезумевших пчел.

Хосок чувствует чье-то присутствие за дверью задолго до того, как в нее входит молоденькая медсестра, и лицо её кажется то ли смущенным, то ли расстроенным. Девушка смотрит куда-то на ручку двери или собственную руку, пытаясь игнорировать то, что на нее пристально смотрят.

— Там в коридоре ваши друзья, — шепчет она так, словно боится разбудить. — Они сказали, что заходить не будут, и я не стала уговаривать. Кажется, они ругались…

— Ничего страшного, у них это постоянно, — отмахивается Хосок и желает только одного — чтобы сестричка поскорее покинула палату.

— Вот, — она протягивает стаканчик с капсулами. — Сегодня только две. Он явно идет на поправку, наверное, это потому, что он очень много спит.

— Спасибо, я тоже так считаю, — отвечает он просто для того, чтобы что-нибудь ответить.

— Если вы не против, то я хотела бы тут прибраться немного, — девушка окидывает взглядом стерильную белую палату с задернутыми жалюзи окнами и понимает, что работы немного. Хосок же пристально за ней наблюдает. Нет, совершенно не потому, что она симпатичная или привлекает внимание, а лишь потому, что она хочет сунуть любопытный нос не в свое дело. — У нас с посещениями строго, потому у вас осталось всего минут десять, а потом я должна буду покормить его ужином. Сегодня у нас цыплячья грудка с картофельным пюре и зелёным горошком, а на десерт вишневое желе… Гадость та еще, но, может быть, ему понравится. Я позабочусь о том, чтобы он вовремя принял лекарство…

— Извините, мисс, — прерывает Хосок её пламенную речь и машинально берет пальцы Хёнвона в ладонь. — Вы всегда так много говорите?

Сестричка заметно смущается и наспех заправляет прядь длинных каштановых волос за ухо, открыв порозовевшее и довольно симпатичное лицо.

— Нет, сэр, — шепчет она, и делает вид, что поправляет цветы в вазе. — Я так делаю только тогда, когда немного волнуюсь.

— Не волнуйтесь, — дружелюбно улыбается ей Хосок и машет рукой в сторону двери. — Спасибо за заботу, но раз уж у меня так мало времени на посещение, то, может быть, вы разрешите мне еще немного посидеть одному?

Она доходит до двери, останавливается на какое-то мгновение, поворачивается лицом и — самое дикое — посылает воздушный поцелуй, на что Хосоку приходится отвернуться, чтобы скрыть свои округлившиеся глаза. Черт знает, почему, но ему становится неприятно от такого внимания.

Не успевает дверь захлопнуться, Хосок смотрит на часы и понимает, что, если девушка снова войдет через десять минут — а она зайдет — то придется ее убить. Он присаживается на колени перед кроватью и плюет на то, что все видно через стеклянную стену. Пальцы парнишки даже в его руке не хотят теплеть. Худые и бледные они выглядят безжизненными. Теплые губы ощущают контраст, а в памяти вновь всплывает та ночь, когда на этом теле не было живого места. Отличный врач за отдельную плату снова сделал его красивым, а о небольшом шраме на боку, Хосок поклялся себе, что никогда не вспомнит.

— Хён, ты меня не слышишь, — говорит он вполголоса. — Или не хочешь слышать, но я хотел бы тебе сказать, что люблю тебя…

Мужчина испуганно поворачивается к монитору, издавшему слабый писк, говорящий об изменении пульса. Кривая несколько раз прыгает, после чего вновь возвращается в привычный ритм.

Хосок жмурится до боли в глазницах, вдыхает воздух сквозь стиснутые до онемения зубы и сжимает бледные прохладные пальцы в своих ладонях. Снова слабо касается их губами, отчаянно пытаясь согреть, дарит им короткие поцелуи, надеясь лишь на то, что Хёнвон может слышать его сейчас. Последний молчит, едва дышит, а на его ресницах замирают хрустальные слёзы, скатываясь по вискам сквозь закрытые от изнеможения веки. Хёнвон не может ответить, дышит через раз и не верит сам себе — неужели он и вправду слышит это?

Сильные плечи Хосока, всегда прямые, будто сделанные из стали, опустились под собственной тяжестью, и весь мужчина превратился в беззащитный комочек, который слепо утыкается в ладони Хёнвона лицом и исступленно целует прозрачную кожу.

— Я люблю тебя, люблю, люблю… — изо всех сил монотонно повторяет Хосок, всё ещё не поднимая глаз. — Если ты слышишь меня, Хён, пожалуйста, дай мне знать… Не отвечай, просто сожми мою руку, Хён…

Хосок держит чужую ладонь в своей и осторожно прикладывается ухом к груди Хёнвона, ловит слабое сердцебиение, словно пытается успокоить себя. Прозрачные прохладные пальцы мирно покоятся в сильной руке, пока внезапно не сжимают ее, едва заметно, но ощутимо. Хосок резко поднимает голову вверх, игнорируя струящиеся из собственных глаз слезы, и замечает, что виски Хёнвона тоже мокрые.

— Хён, ты?.. Ты все время меня слышал?

Уже не слышно бешеного писка аппарата и за пеленой слез не видно вбежавшую медсестру, которая быстро выключает звук, чтобы не нервировал еще больше.

— Я же просила вас выйти, — причитает она, яростно тыча на кнопку вызова врача. — Покиньте палату сейчас же!