Хосок выпрямляется, смутно осознавая, что вся его одежда прилипла к телу, он весь мокрый от пота и крови, даже в паху неприятно слиплось. Перед глазами разлилась тьма, расправила мягкие черные крылья, мир закружился и стал заваливаться на сторону. Хосок понимает, что происходит, только сейчас осознает в полной мере. Это он убил того, кого очень сильно любит. Он поворачивается в сторону Кихёна, видя сквозь пелену только его образ и цвет поблескивающих в тусклом свете волос.

— Ты как здесь оказался? — спрашивает он, сам не узнавая свой голос.

— Отследил его телефон, — кивает Кихён куда-то в сторону коридора. — Я все еще могу это сделать. Чангюн меня попросил, они поругались незадолго до этого, и он убежал из дома. Вы были там вместе? Ты в порядке? — дергает он за ворот грязной рубахи и морщится.

— Я не успел… — отвечает Хосок и обессиленно свешивает голову. Спутанные волосы теперь мотаются перед глазами.

Кихён не понимает, что на это ответить, только неопределенно цокает языком. А потом помещение стало наполняться людьми, словно они были актерами, ожидавшими сигнала для того, чтобы выбежать всем и сразу, тошнотворно закружившись перед глазами. Это усугубило ощущение дезориентации и нереальности происходящего. Хосок чувствует, как к горлу от головокружения подступает рвота, когда девушка в белом подбегает и сует под нос бланки, чтобы он их заполнил. Стандартная процедура: имя, фамилия, возраст, адрес. Именно то, что сейчас нужно. Именно этим он и хочет сейчас заняться.

— Кто тут принес раненого парня? — раздается чей-то голос, который довольно быстро приближается. Хосок встает, покачивается, но удерживается на ногах. Кихён придерживает его за пояс.

— Это я…

— Вы ему кто? — быстро отчеканивает невысокий стройный юноша в круглых очках и с планшеткой в руках.

— Я ему друг.

— Близкий?

— Да.

Хосок едва не психует, намереваясь уже пристукнуть кулаком по спокойному лицу парнишки, который постоянно поправляет очки на носу. Что за глупую анкету друзей он там заполняет?

— Ваша группа крови? — невозмутимо продолжил парень.

— Вторая…

— Не подхо́дите, — заключает он сухо и что-то вычеркивает. — У него есть родственники?

— Я не знаю… Да что происходит?! — наконец взрывается Хосок, двинувшись ближе и пытаясь заглянуть в записи.

— У вашего друга первая группа крови, и в случае, если он выживет, — незнакомец медленно поднимает брови и глядят поверх очков. — Он сможет вам помочь. А вот ему нужна только первая.

— Я могу помочь, — растягивает слова сидящий рядом Чангюн, а голос его звучит низко и призрачно в пустом коридоре. Парень неуверенно поднимается на ноги.

Помощник доктора деловито сдвигает очки на кончик носа и смотрит на мальчишку.

— Восемнадцать есть? — безразлично спрашивает он, почти устало. Хосок даже усмехается про себя, что кому какое дело, есть или нет. Крови это безразлично, а мальчишку там явно не насиловать собрались.

— Есть, — так же тихо и глухо отвечает Чангюн, нервно натягивая рукава на ладони.

Ассистент не думает долго церемониться, смотрит на часы, а затем подталкивает парнишку между лопаток и ведет по коридору за собой, будто уводит мертвеца к пресловутому свету в конце тоннеля. Чангюн оборачивается еще несколько раз через плечо, кивает и, подчиняясь чужой руке, идет дальше.

Наверное, ошибочно предполагать, что существует некий предел ужаса, который способен испытать человек. Наоборот, создается стойкое впечатление, что кошмар нарастает в геометрической прогрессии, когда тьма все сгущается, ужасы множатся, одно несчастье влечет за собой другое, еще более страшное и безысходное, пока тебе не начинает казаться, что весь мир погрузился во мрак. И, может быть, самый страшный вопрос в данном случае таков: сколько ужасов может выдержать человеческий рассудок, оставаясь при этом здоровым и твердым? В какой-то момент все начинает казаться смешным. Видимо, это и есть та поворотная точка, когда окончательно определяется, сохранишь ты рассудок или потеряешь.

— Он же выживет, да? — спрашивает Хосок и смотрит на свои дрожащие руки в засохших струпьях крови.

— Тебе нужно успокоиться, — кивает ему Кихён, кладя ладонь на плечо. — Ты же понимаешь, что сделал все, что мог.

Все, что Хосок сейчас понимает, так это то, что впереди всегда ждет худшее. Ты думаешь, что видел самое ужасное в своей жизни, то самое, что объединяет все твои кошмарные сны и невероятный ужас, существующий наяву, и утешение тебе только одно — хуже уже ничего быть не может. А если и может, то разум не выдержит, и ты этого не узнаешь. Но худшее происходит, и разум выдерживает, и ты продолжаешь жить. Ты понимаешь, что вся радость ушла из твоей жизни, что твоя ошибка лишила тебя всех надежд, что именно тебе лучше было бы умереть… Но ты продолжаешь жить. Понимаешь, что ты в аду, сотворенном собственными руками, но все же живешь и живешь. Потому что другого не дано.

— Но мы же не можем его тут оставить, — словно в какой-то агонии повторяет он несколько раз. Реальность ускользает. — Надо же что-то сделать…

— Тут уже ничем не поможешь, — отвечает ему Кихён, спокойствию которого можно позавидовать. — Нужно ехать домой, людям надо работать.

— Я не знал, что так произойдет. Мы поругались снова, — Хосок теребит браслет на запястье и медленно поднимает голову, чтобы посмотреть на друга, как будто ищет в нем поддержку. От стресса ужасно хочется спать. Его мозг наконец готов отключиться. Наверное, это и к лучшему. — Я совершил ошибку. Я во всем виноват. Я не сказал то, что он хотел услышать. Не сказал того, что должен был сказать. Если бы я не был упрямым дураком, то мы не поругались бы, он бы не ушел…

— Я надеюсь, ты не думаешь… — начинает Кихён, посмотрев на него с удивлением, почти с надеждой. Но потом недоверчиво прищуривается. — Не думаешь о том, чтобы что-то с собой сделать. Ведь большинство самоубийств приходятся на первые три дня, после смерти близкого человека…

— Он не умрет! — выкрикивает Хосок так, что голос звучно отскакивает от белых стен. — И ты… Ты говоришь мне о самоубийстве?

— Ну, вроде того. Люди глотают таблетки, травятся угарным газом, вышибают себе мозги. Их ненависть, их усталость, отвращение и горе, — Кихён жмет плечами и сводит сжатые кулаки, тихонько стукнув одним о другой. — Оставшиеся в живых чувствуют себя так, словно они совершили убийство. И сами уходят, спасаясь от чувства вины.

На припухшем от слез лице Хосока отражается что-то вроде отвращения к сказанным с такой легкостью ужасным словам.

— Нет, я не собираюсь ничего с собой делать. Я не дурак, если ты это хочешь сказать.

— Хорошо, — почти удовлетворенно кивает Кихён. — Я отвезу тебя домой.

Лежа на каталке, Чангюн смотрит в потолок и на лица, наполовину прикрытые масками, маячащие у него перед лицом. Он морщится и шипит, когда катетер остро входит в плоть, разорвав вену. Рука холодеет, чувствуется с каждой каплей, ускользающей по трубке, как вену скручивает будто в сухую спираль, высасывая полностью. Но так только кажется. Такая процедура никогда не была приятной. Он другого не ожидал. Чангюн поворачивает голову, взглянув на Хёнвона, который не может даже самостоятельно дышать, потому находится под маской ИВЛ, горько вздыхает и тихо шепчет в его сторону:

— Даже если мы больше не увидимся, я хочу, чтобы ты знал, что ты мой самый лучший друг. Прости, что не говорил тебе этого раньше. Прости меня…

========== 13. Sweetheart ==========

Больничный коридор пахнет разного рода медикаментами и забивающей нос стерильностью. Шаги проходящих мимо врачей отлетают от белых кафельных стен, размеренно гудят потолочные лампы, слышится писк аппаратов, чей-то тихий разговор в палате неподалеку.

Чангюн крепко сжимает руку Кихёна, стоя перед стеклянной стеной палаты интенсивной терапии. Элен сидит чуть вдалеке на диванчике, упорно вглядываясь в экран телефона, иногда тихо злясь, видимо, общаясь по рабочим моментам. Она делает вид, что ей нет дела до того, о чем говорят двое молодых людей. Девушка незаметно промакивает льющиеся слезы бумажной салфеткой и снова прячет ее в кулаке.