— Не могу… — шепчет он и отворачивается.

— И что за необходимость это скрывать?

— Это пройдёт, — бубнит он куда-то в сторону. — У меня и раньше такое было. Тогда я и начал терять вес. Но все прошло. Это бывает, когда я волнуюсь или расстроен. Я не могу сказать тебе, в чем дело. Я сам ничерта не понимаю. Я сменил работу, ты постоянно настаиваешь на переезде, Гюн держит меня около себя… Я знаю, что он не виноват в том, что заболел и неспособен за собой ухаживать. Не он заставил меня там работать, а, получается, что я его… На новой работе адекватных людей по пальцам одной руки можно пересчитать. Зачем я снова все это рассказываю, будто ты этого не видишь? Может, ты не хочешь видеть? Может, ты и меня уже не хочешь видеть? Ты не понимаешь, что мне не нужны твои деньги и подарки? Мне нужна капелька внимания. Чуть больше, чем ничего… Или это слишком дорого?..

Хосок решается остановить это очевидное признание, когда парнишка начинает проглатывать слова и втягивать губу, стараясь не рыдать в голос. Хёнвон сам втыкается лбом в такое родное ему плечо и, не стесняясь, обтирает об него глаза. Рядом сидящие люди смотрят, кто с сожалением, а кто и с презрением. Но они все отошли даже не на второй план. Совершенно не слышно постороннего шума из-за стучащего сердца. Сильные руки прижимают за плечи, а тихий шёпот над ухом заставляет разрыдаться только сильнее.

— Пойдём домой, — Хосок сам поднимает Хёнвона со стула и ловит себя на мысли, что вполне может закинуть его на плечо одной рукой и унести, не спрашивая.

Сопротивляться не хочется. Хёнвон и сам готов предложить, чтобы его отнесли на руках, однако послушно идёт следом, не забыв прихватить со стола баночку с таблетками.

Уже по дороге к дому он снова извиняется за своё поведение. Это стало входить в норму. В какую-то странную норму, одному ему понятную. Дома его ждёт новый пушистый друг, и эта мысль чуть вытесняет остальные — не самые приятные.

***

Погода ближе к ночи снова портится. Стена проливного дождя застилает окна. На западе грохочет гром, с каждым разом всё громче и громче. Молния отражается в кружке с недопитым чаем, пока Кихён держит её в замерзших ладонях. Он ненавидит дождь, ненавидит холод и одиночество, но никогда и никому в этом не сознается. Однодневные подруги иногда звонят по вечерам, просят встречи, вероятно, что с кошельком, а после отказа пропадают насовсем. Он ещё ни разу не привел в дом ни одну из них. Кихён любит чистоту и порядок, и иногда эта любовь доходит до абсурда. Ему кажется, что он всегда будет одинок.

На лужайке перед домом загорается свет — автоматические фонари, которые реагируют на движение. Кихён так сосредоточен на расходящихся в чашке кругах от собственных трясущихся рук, что совершенно не успевает посмотреть, кто же к нему пришёл. В дверь звонят крайне настойчиво. Создаётся впечатление, что запоздалый гость уснул с пальцем на кнопке звонка.

Бормоча ругательства себе под нос, Кихён ставит кружку на подоконник и идёт открывать, пряча за спиной нож с длинным лезвием. Лучше уж выстрелить, перезарядить, а затем ещё раз выстрелить, чем бродить в темноте и спрашивать: «Кто здесь?».

Стоит двери открыться на длину защитной цепочки, как парень едва не роняет нож на пол. Металлическая ручка скользит из потной ладони, но он вовремя ловит и откладывает средство самообороны на полку для обуви.

— Ты чего здесь в таком виде забыл? — спрашивает он, стараясь маскировать дрожь в голосе.

На пронизывающем со всех сторон ветру, с головы до ног промокший под жутким ливнем стоит Чангюн. Парнишка ежится, держит ладонями собственные плечи и дрожит так, будто в него только что молнией ударило. Мокрая рубаха прилипла к телу, штаны потяжелели и съехали с бёдер, а некогда белые кроссовки впитали в себя литры воды и стали неподъёмными.

— Пустишь? — низко хрипит он, продолжая стоять на месте. — Холодно очень.

Щелкнув цепочкой, Кихён открывает дверь, но гость не двигается. Чангюн, скорее всего, даже ничего уже не видит из-за прилипших к лицу мокрых волос. Глотает приоткрытым ртом холодные капли, а синюшные губы дрожат. Холодный ветер трогает голые ноги. Кихёну приходится самому промокнуть, но вылезти из-под крыши и втащить друга в дом.

— Одеваться не пробовал? — тихо возмущается он, а сердце кровью обливается, когда Чангюн, переступив порог, заливает пол в холле.

Кихён и слова сказать не успевает, как тот плюхается на мягкий пуф со смешным звуком мокрого чавканья. Только вот смеяться совсем не хочется. Хочется выть, крепко сцепив зубы. Стойкий запах алкоголя почти вызывает рвоту.

— Я забыл куртку в клубе, — стучит зубами Чангюн и прислоняется к светлой стене, оставляя на ней мокрое пятно.

Сколько раз Кихён представлял, как этот самый парнишка явится к нему в гости, пусть даже посреди ночи, и он бы принял его с распростертыми объятиями. Но сейчас он вызывает только отвращение.

Скинутые ногами кроссовки катятся по полу, пачкая его ещё больше. Грязные носки наполовину сползли. Чангюн или не желает подняться с места, или же не может. Приходится подхватить его под руки и отвести на кухню, по причине того, что там нет ковров.

— А больше ты ничего и нигде не забыл? — Кихён готов поклясться, что его худощавый приятель стал в разы тяжелее, а пары выдыхаемого алкоголя можно поджечь и смотреть, как горят. — Что тебя принесло ко мне ночью?

Чангюн молчит. Кладёт руки на стол и внимательно смотрит перед собой, пытаясь сфокусировать картинку. Почти под самым носом появляется чашка с горячим кофе, и его запах немного возвращает в чувства. Парень греет ладони, продевает палец в ручку, но поднять так и не может.

— Он вчера не пришёл домой, — хлюпает носом Чангюн. — Сказал, что вернётся сегодня вечером, но не вернулся.

Кихёна ровным счётом страшно бесит это нытье, но иногда он сознаётся, что готов слушать его ночами напролёт. Просто слушать и молчать, дать возможность высказаться. Он уверен, что никогда не признается в своей симпатии к этому юнцу, но он всё ещё может стать ему другом — своеобразным пластырем на переломе, после того, как Хёнвон исчезнет из поля зрения. Видя, как Чангюн пытается вытереть мокрыми рукавами лицо, Кихён тяжело вздыхает и идёт в гостиную за халатом и толстым пледом, под которым сам только что сидел. Поразительно, что сейчас не хочется накричать. Хочется заботливо согреть, привести в порядок, хотя бы внешне, уложить спать, а утром за завтраком сказать, что всё ерунда. Нет. Такую сентиментальность показывать нельзя. Только не Чангюну, который удобно усядется на плечи и свесит ноги. Его вредно пускать слишком близко.

— Я тебя предупреждал об этом, — бурчит Кихён, сам расстёгивает пуговицы на рубахе и бросает её в раковину. — Привыкни, что у него своя жизнь. Он не обязан опекать твою тощую задницу.

Чангюн почти не сопротивляется, когда ему на руки надевают мягкие рукава, спокойно терпит чужие пальцы в интимном месте, когда они расстёгивают ширинку. И подрывается с места только для того, чтобы отвернуться и стянуть мокрые брюки вместе с бельём.

— Тебе легко рассуждать, — кряхтит он, когда немного пристыженно пытается неуклюжими пальцами завязать пояс халата. — Если бы ты хлебнул такого же дерьма, то я бы посмотрел на тебя. У тебя есть что-нибудь выпить?

И кому он только объясняет? — думает Кихён и закатывает глаза. Наблюдает, как покачивающийся друг ищет в баре выпить, заглядывает во все шкафы, но ничего не находит. Кихён давно не держит выпивку дома, иначе давно бы спился, если бы хоть по ложке добавлял его в чашку с чаем или кофе.

— Так иди и признайся ему, — будто не обращая внимания на поиски, отвечает он и присаживается за стол. — В чём твоя проблема?

Чангюн разворачивается на месте, поднимает руки, опускает, будто марионетка. Рот открыт, а звука нет. Ему нечего сказать. Рукава халата задираются, и Кихён обращает внимание на золотой браслет, болтающийся на правой руке. Становится интересно, а не промочил ли он под дождём дорогие часы. Будет обидно снять с него то, что уже не работает. Если Хёнвон настолько гуманный со своим другом, то Кихён не такой.