— Это нормально, что поначалу может все пойти не так, — сказал он, когда мы уже собирались идти к нему домой. — Нормально, что будет страшно, но у тебя всегда есть право на ошибку.

— А эту ошибку легко исправить? — осведомился я с хитрым прищуром.

— А ты не считай это за ошибку, считай это за опыт. Вещи не всегда с тобой заодно.

— Какие вещи?

Он усмехнулся и протянул мне руку, помогая подняться.

— Иногда — жизнь, иногда — краска, которая не желает ложиться, как надо.

В тот раз, придя к Хёнвону домой, я ощутил его несколько иначе, чем в первый. Тогда я считал себя гостем, а сейчас как будто другом, которому показали самые укромные уголки, до этого никому недоступные. Я прекрасно осознал всю необычайность чувств, которые испытал, войдя в большую комнату, с двух сторон обнесенную панорамными окнами. Хёнвон называл ее своим рабочим кабинетом, я же назвал ее райским уголком, из которого было видно море и часть пустынного пляжа. Никаких домов, никаких людей. Она словно была предназначена для творчества. Я метнулся сначала к одному мольберту, потом к другому, едва не задел баночки с красками и растворителем, после чего успокоился и замер у напольного зеркала.

— А это тут зачем? — поинтересовался я, разглядывая свое отражение.

— Для рисования, конечно, — я обернулся в полном недоумении, а Хёнвон обвел руками формы своего тела. — Сложно рисовать людей, не имея возможности видеть, как их движения выглядят со стороны.

— Ты имеешь в виду…

— Я имею в виду референс, — кивнул он, быстро меня перебив. И я выдохнул.

— Но ты сказал, что не рисуешь.

— Мне просто наскучила иллюзия, что я не один.

— Почему ты не уедешь отсюда?

— А какой в этом смысл? — Хёнвон подошел ближе ко мне, встал у меня за спиной, и мы столкнулись взглядом в большом зеркале. — Мне нравится тут, я люблю это место, а еще… Куда бы ты ни поехал, ты везде за собой таскаешь себя.

Я немного подался к нему, встал вплотную, но Хёнвон почти тут же снова выстроил между нами небольшую дистанцию. Во мне будто лопнуло что-то стеклянное и, наверное, по моему лицу это стало заметно, раз меня легонько одернули за ладонь.

— Тебя что-то напугало? — Хёнвон обеспокоенно смотрел мне прямо в глаза. — Может, тебе нехорошо? Тут бывает дурно пахнет растворителем. Я открою окно, ладно?

Нет, плохо мне не было, но от свежего воздуха я отказываться не стал. Лицо мое очевидно стало красным, а Хёнвон тактично об этом молчал. Я сел в плетеное кресло в стеклянном углу, такое же белое, как и вся комната, схватил стоящий на столике реквизит и стал перебрасывать его с ладони на ладонь.

— С чего начнем наш урок? — я старался звучать непринужденно. — Ты помни, что я никогда ничем таким не занимался. Ты же не будешь ко мне слишком строг?

— Не буду, — тихо рассмеялся он. — Из меня плохой учитель, у меня нет командного голоса. Да и как я могу с тебя что-то спрашивать? Давай просто приятно проведем время.

Когда Хёнвон сел перед мольбертом и чистым листом бумаги на нем, я подсел ближе вместе с креслом. Он еще посмеялся, что оно мне понравилось. Это была правда. Мне вообще нравилось все, что было у него дома. Я задумался, какая тут может быть спальня, где она находится, куда выходят окна. И у меня перед лицом махнули ладонью.

— Прости, — смутился я. — Вечно где-то обитаю не здесь.

— Я обещал, что мы начнем с карандашей, — и Хёнвон протянул мне целый стакан, в котором были аккуратно заточенные грифельные карандаши. Я выбрал первый попавшийся. — Ничего страшного, если я буду держать тебя за руку? Ну знаешь, не всем это приятно, поэтому я лучше спрошу.

— А что в этом такого? — я подвинул мольберт к себе, прижал его к стулу, а сам сунул ноги между деревянных ножек.

— Просто я хочу показать тебе, как правильно сделать пропорции, а потом посмотрю, как ты продолжишь…

— Нет, я не об этом, — оборвал я его и затряс головой. — Что такого плохого в касаниях? Ты и сейчас отодвинулся от меня. Думаешь, я из тех, кто устроит истерику, если мы вдруг коснемся мизинцами?

— Люди разные бывают.

— Но я не такой. Давай без всего этого. Делай то, что считаешь нужным.

Вряд ли он меня послушал. Он даже спинки кресла едва касался, чтобы не дай бог не задеть мою спину коленом. По крайней мере мне так казалось. Хёнвон будто сражался с самим собой, прежде чем коснуться моей руки и поделить лист на четыре части. Пальцы его оказались холодными, мои же, наоборот, горели. А еще кожа на них мне показалась такой тонкой, будто пергаментная бумага. Наверное, он часто пользовался какой-то химией и совершенно не жалел своих рук.

Мы рисовали человека. Пока было непонятно, девушка была это или парень. Фигура была просто с кругом вместо головы, разлинованная на несколько частей и совсем бесформенная.

— Это не так уж и сложно, — я почти не соврал и сам старался из тех линий вывести то, что будет похоже на человеческие формы. — А как ты придумываешь им позы?

— Перед зеркалом, — быстро ответили мне, подошли сзади и чуть подкорректировали фигуру моего человека.

— Значит ли это, что почти все ты рисуешь с себя?

— Могу нарисовать с тебя.

Мне показалось, будто он сказал это на автомате, совершенно не думая. Я повернул голову вправо, и мы едва не столкнулись кончиками носа. Оба немного смутились, и я негромко кашлянул, чтобы скрыть это. Карандаш выпал из моей руки, но Хёнвон тут же сунул мне новый. Он был другим, чуть жестче, чем предыдущий, и показался мне гораздо удобнее. Его точно было удобнее стирать, не оставляя грязных разводов.

— Попробуй еще раз, — сказал он и выпрямился рядом со мной.

Но моя рука двигалась неровно, рывками, и Хёнвон снова обхватил мою кисть. Мы вместе коснулись листа, и наши руки задвигались медленно, продуманно, уверенно, словно в каждое движение он вкладывал душу, с тем же изяществом, как если бы водил длинным медленным смычком по скрипичным струнам или обмывал раненого бойца, лежащего на носилках, нежно и ласково.

— У меня никогда так не получится, — прошептал я.

— Потому что в работе нужны тщательность и самоотдача, — ответил он мне, и в жестах его чувствовалось что-то невероятно доброе, и все в нем говорило, что он человек порядочный.

Еще не хватало мне чувствовать себя виноватым перед ним. А именно это я и чувствовал. Вот так всегда, когда мне было жаль чужого потраченного на меня времени.

В какой-то момент ветер на море усилился, влетел в комнату и прикрыл мне лицо отросшими волосами. Стало щекотно, захотелось чихнуть, а еще вытащить жесткий волос из глаза. Так получилось, что я измазал лицо ребром ладони, которым до этого подчистую собрал весь размазанный грифель с листа.

— Ничего страшного, — спокойно произнес Хёнвон, вытянул небольшую салфетку из вазочки и стал аккуратно тереть мне ей щеку.

Мне нравились его прикосновения и то, насколько он заботлив. В этих его простых жестах было гораздо больше доброты, чем я видел от собственного отца. Мне захотелось, чтобы он дотронулся до моего лица своими пальцами, чтобы почувствовать их кожей своей щеки.

Я не двигался, чувствовал его дыхание и не мог думать ни о чем другом, кроме как о том, что он вполне мог бы меня поцеловать. Я готов был сделать для этого все, что угодно, лишь бы оно случилось.

Когда Хёнвон решил, что карандаш полностью убран с моей щеки, он коснулся ее ладонью, наверное, чтобы смахнуть бумажные волокна от салфетки. Я подался вперед и прижался к ней, а потом меня передернуло, словно ударило током. Я снова выронил карандаш, свел ноги вместе и больно стукнулся коленями друг об дружку. Негромко вскрикнул и пустым взглядом провожал катящийся по полу карандаш.

— Больно? Натер сильно? — голос его был и впрямь обеспокоенным.

Ну и как я должен был признаться в том, что меня очень неслучайно, совсем немного — до явного бугра в штанах — возбудили его будничные прикосновения?

— Все хорошо, — неуверенно соврал я. — Мне просто показалось, будто по моей ноге кто-то ползет.