— А что для тебя свобода? — мне показалось, что всю свою серьезность он вложил в этот короткий вопрос.
— Например, человек, пишущий роман, свободен от всего, — предположил я. — Он сам строит свой мир и знает, какое событие будет следующим. Если герой скажет так, то его ждет светлое будущее, а если не скажет, то долго будет мучиться, а затем время уже окажется упущенным.
— В реальном мире это не так работает, — горько вздохнул он, протянул открытую ладонь, а я вложил в нее свою руку. Чисто на автомате. — Свобода, как таковая, не похожа на свободу человека, пишущего роман. Скорее, похожа на свободу человека, обязанного решать хорошо составленный кроссворд. Он, собственно говоря, может предложить любое слово в качестве решения, но только одно слово решит кроссворд во всех его частях.
— О чем мы вообще спорим? — засмеялся я и не заметил, как сильнее обхватил его пальцы. — Я всего лишь хотел облегчить себе жизнь, а ты рушишь мои детские грезы и говоришь, что все это невозможно. Ответь мне на последний вопрос. Значит ли это, что я никогда не смогу поступить так, как хочу? Вот просто сделать и не думать о последствиях. Это доступно человеку? И могу ли я быть этим человеком?
— Для гордого человека выражение, что мы в самом деле можем поступать как хотим, но нас заставляют хотеть то, что мы должны делать, является не самой сладкой пилюлей. Но человечество уже не только проглотило ее, но и полностью усвоило. И ты усвоишь.
У меня сжалась грудь, а на кончиках пальцев что-то загудело. Хёнвон молча смотрел на меня, на мою ладонь в своей ладони. Его дыхание стало громче. Но возможно, что я просто так на нем сосредоточился. Если я хотел это остановить, то мне следовало разорвать зрительный контакт сейчас. Прямой сейчас.
Но я не хотел.
Он наклонился ближе, еще ближе и поцеловал меня. Как только наши губы соприкоснулись, его руки обхватили меня, как можно ближе притягивая к себе. Его пальцы пробежались по мокрым волосам на моем затылке, доводя меня почти до состояния лихорадки. И в ответ я схватился за его талию. Я никогда и никого не обнимал, кто был бы обнажен, я не знал, насколько теплая и мягкая чужая кожа на оголенной пояснице, но почему-то был уверен, что не найду мягче, чем его кожа.
Как я мог жить столько лет без поцелуев? Я больше не хочу без них жить. Ни дня.
— Я угадал? — прошептал он.
Хёнвон взял мою ладонь, переплел наши пальцы и, собравшись поцеловать меня еще раз, сжал хватку. Мне уже не было смысла выдавливать из себя ответ. Вместо ненужных слов я ответил на поцелуй и разрешил сделать его глубже.
Я был уверен, что этот день войдет в список самых лучших дней моей жизни. К слову, их не так уж и много, мне бы хватило пальцев одной руки. В этот день я узнал, какой на вкус чужой язык. В моем случае он был со вкусом кислого лимонада. И вот тут я обыграл своего отца, который пророчил мне девицу с привкусом дешевого рома. Сказать об этом я, увы, не мог.
— Прости, Гюн-а…
И вот так просто Хёнвон обнулил мое приподнятое настроение.
— За что простить?
Он склонил голову, отвернулся от меня и стал собирать свои вещи. Мне захотелось умереть на этом самом месте, а глаза наполнились слезами.
— Ты думаешь, если я мелкий, то можно просто сделать вот так?! — закричал я, вскакивая на ноги. — Прости?! Серьезно?! Прости?!
— Я должен был тебя спросить…
— А я говорю, что все в порядке! Тебе этого мало?!
— Прости, Гюн-и.
Я не мог поверить. Единственная причина, по которой он мог повторять одно и то же, это быть глухим. Меня не слушали и не слышали. Я едва не ревел, не было сил даже нагнуться, чтобы дотянуться до рубахи. Я был уверен, что во мне сейчас больше слез, чем в чертовом море воды. Невыносимо было смотреть на его спину. Я хотел посмотреть ему в глаза, но понимал, что не выдержу взгляда. Станет только хуже, я разревусь и опозорюсь.
А когда терять уже было нечего, когда слезы покатились по щекам, а нос неприятно заложило, я кинул в Хёнвона полотенцем, схватил рубаху и кеды и зашагал от него прочь. Плакать я уже готов был в голос, но вместо этого превратил всхлип в озлобленный рык. Думаю, он его слышал.
Домой я пойти не мог, там не должны были видеть меня в таком состоянии. Я не смог бы его объяснить. Если мама хотя бы постаралась уладить ситуацию, то отец сделал бы все, чтобы стало хуже. Ломая ноги о крупную гальку, я направлялся на пирс, откуда слышны были крики чаек, а за мной никто не шел. Мне в спину не прилетело даже очередное «прости».
Обратно я пойти не мог, выяснять отношения, которых нет, тоже было глупо. Я был разбит. Я старался даже придумывать оправдания этому и произносить их в голове его голосом, раз другого выхода не было. А когда я окончательно сник, то произнес вслух это ужасное «прости». Горло сжалось, дыхание прекратилось, и я зарыдал. Никогда я не испытывал столь сильной жалости к себе.
Я думал, что плачу от боли в ступнях или из-за того, что совсем растерялся. При этом я знал, что есть другая причина, хотя назвать эту причину или объяснить, почему она довела меня до слез, я не мог. Похоже, что я влюбился. В кого? В мужчину, который был старше меня на десять лет. В его руки и губы, в его голос и манеру поведения, даже в его запах.
Все наполнилось горем: старый пирс, мое сердце, водная гладь. А еще больше горя скопилось в моем теле, потому что я не знал своего тела и той простой вещи, в которой в тот момент нуждался. Я подумал о будущем и понял, что вот это теперь со мной навсегда. Мой первый поцелуй оказался самым прекрасным и ужасным одновременно, зато теперь я точно запомню его. Пройдут годы, а я, вернувшись в это самое место, которое стало моим любимым местом на острове, вспомню, что никогда в жизни не испытывал такого одиночества.
Домой я вернулся очень поздно, старался скрыть свое покрасневшее лицо и очень боялся, что со мной заговорят. Однако родители были слишком заняты своим обычным спором и совсем не заметили, как я тенью скользнул в свою комнату.
Прошло несколько дней, дни сложились в неделю, затем побежала вторая, а я все так и не решался даже подойти к дому Хёнвона. Удачей я считал уже то, что на его имя не приходили товары и журналы. И вот однажды мне не повезло. День оказался дождливым, а коробка, которую я, как было написано, должен был отдать ему лично в руки, оказалась уж очень тяжелой. Да, я помнил, как он сказал в первый день, что мог бы приходить сам, если мне тяжело, но что-то во мне говорило, что я должен был ее доставить хотя бы на порог.
Чуда в этот день не случилось. Если по сухой гальке я еще с горем пополам мог удержать велосипед, то на сырой рухнул и снова свез колено. Открылись старые ссадины, поползли новые, потекла струйка крови. Было настолько больно, а еще очень обидно, что я даже пустил слезу. Благо, что на сыром от дождя лице этого все равно было незаметно. Я гордо скинул мокрые волосы с лица, сел обратно на велосипед и покатил дальше, решив не вести его вручную, даже если снова упаду. Я готов был падать, готов был к боли, готов был показать, что мне на нее плевать.
Я постучался в дверь и заметил, что она заперта. Обычно Хёнвон запирал дом только на ночь, ведь чужие у нас не ходят. Мне стало обидно, а внутренности неприятно перевернулись. Он знал, что я приду, и не хотел меня видеть. Я постучал, но ответом мне был лишь дребезг стекол. Как он мог меня обидеть, зачем я ему доверял, зачем вообще сюда пошел? Но дело было сделано. И он поставил точку. Это было ожидаемо, так как я этого сделать бы физически не смог.
Потоптавшись на крыльце, я присел и осмотрел свою рану — она была больше, чем все предыдущие, но не смертельной. В отличие от той, которая была у меня в душе. Я вытряхнул почтовую сумку — в ней осталось всего два письма — и нашел ручку, которая тоже промокла. Это было не так важно. Даже такой, почти не пишущей, я смог нацарапать на размокшей коробке свое корявое «прости». Больше мне сказать было нечего. Видимо, как и ему в тот день.
