— Матушка, пощади! — взвыл заключенный. Руками он вцепился в колючую проволоку, не обращая внимания на шипы. — Не виноват я ни в чем! Не ради себя прошу — ради деток, трое их у меня, два сына и дочка младшая!

Какая она ему матушка! Он ее старше.

Охрана подалась вперед, чтоб оттолкнуть наглеца от колючки прикладами. Вера подняла ладонь, останавливая их, и ответила:

— Раньше надо было о детках думать. Когда в Красную армию записывался, за проклятое большевистское дело воевать!

— Так я не своей волей, матушка, вот те крест! — заключенный истово закрестился. Воняло от него, как из выгребной ямы. — Чекисты с ружьями пришли, мужиков на площадь вывели и у кого две руки да две ноги, всех переписали! В сарае ночь продержали, а там под конвоем в вагон — и поминай как звали! В части только винтовку и выдали, а оттуда уж куда сбежишь. Но в господ офицеров я не стрелял, матушка! Вовсе не стрелял ни в кого. Наша рота как в поле вышла, так в окружение попала и сразу сдалась, без единого выстрела!

Вера, медленно дыша, всматривалась в его запавшие водянистые глаза. Она чувствовала его. Он говорил правду.

— Этот не лжет, — сказала она начальнику лагеря. — Выпустите его под церковное покаяние. Распорядитесь, чтоб бумаги сейчас и оформили, я подпишу.

Вера старалась говорить тихо, но другие заключенные не столько услышали, сколько каким-то звериным чутьем поняли, что именно сейчас произошло с их товарищем. Они сорвались с мест и, отталкивая друг друга, бросились к колючей проволоке. Их выкрики и мольбы сливались в нечленораздельный вой.

Охрана принялась стрелять, покуда в воздух. Начальник лагеря грубо схватил Веру за плечо и с неожиданной для его хромоты скоростью потащил к административному корпусу. Отойдя от разволновавшейся толпы на безопасное расстояние, начальник лагеря глянул на Веру с упреком, но ничего не сказал.

Милосердие, импульсивно проявленное к одному человеку, обернулось только большей жестокостью ко всем остальным. Так обыкновенно и бывало в эти времена. Самое скверное, что это усилие по сонастройке утомило ее. Вера уже чувствовала приближение знакомого головокружения, а ведь к основной работе, ради которой она сюда и приехала, она даже еще не приступала.

В бывшем офицерском корпусе по ее приказу были собраны подростки от четырнадцати до восемнадцати лет. Дети младше четырнадцати в лагеря не попадали, их сразу распределяли по приютам, за этим Отдел народного воспитания следил строго. Дети все же не воевали, они либо попадали в Красную армию вместе с родителями, либо были сиротами и солдаты подкармливали их из жалости. Подростки — другое дело, некоторые из них ожесточением превосходили взрослых. И все же, когда Вера поняла, что всех спасти невозможно, она приняла решение давать шанс именно молодым.

Мальчиков уже выстроили во дворе. Все были выбриты налысо, оттого казалось, что отличаются друг от друга они только ростом. Носили они брюки и халаты серого сукна — его так и называли арестантским. На ногах — грубо сшитые мягкие кожаные туфли. Вся одежда выполнена в одном размере, на истощенных людях она болталась, словно на огородных пугалах. И все же это было лучше, чем заскорузлые лохмотья других заключенных.

— Вы все, — обратилась к ним Вера, — служили в так называемой Красной армии и воевали против русского народа. В ужасающих преступлениях, совершенных большевиками и поставивших страну на край гибели, виноваты те, кто командовал вами, и каждый из вас лично. Вы не заслуживаете ничего, кроме каторги до самой смерти. И все же Новый порядок проявляет к вам снисхождение, так как вы совсем молоды и многие из вас не ведали, что творят.

В устремленных на Веру взглядах исподлобья смешивались враждебность, озлобленность, недоверие, отчаяние и надежда. Пока она не могла разделить, что от кого исходит.

— Те из вас, кто готов раскаяться, могут попасть в закрытые исправительные учреждения ОГП. Там вы проведете три года в труде, учебе и молитве. От вас потребуется полное послушание. Малейшие проступки сурово наказываются. За повторный проступок вас вернут сюда, да не в этот барак, а в общий. Только те, кто проявит усердие и стремление к исправлению, через три года смогут вернуться в общество. Но голодать и мерзнуть вы не будете. Так что подумайте хорошенько, готовы ли вы. Кто не хочет, тот останется здесь. Силком никого не потащим.

Парни зашевелились, стали переглядываться, кто-то даже пытался шептаться с соседями.

— Тихо, ироды! — прикрикнул начальник лагеря.

— Да что вы уши поразвесили, братва! — закричал мальчик из среднего ряда. Отчаянный, видать. Двух передних зубов у него недоставало. — Лучше уж тут подохнуть вместе с товарищами, чем заделаться болванчиком пустоглазым у этой ведьмы!

Начальник лагеря сделал жест охране, чтоб нахала вывели.

— Да пусть болтает на здоровье, — остановила его Вера. — Мест мало в воспитательных учреждениях, и каждое дорого обходится казне. Чем больше дурачков его послушает сейчас, тем больше средств мы сбережем для тех, кто еще способен одуматься.

Шустрый мальчик осекся, да и прочие притихли. Вера снова повысила голос:

— Сейчас мы проверим, кто из вас способен покаяться. Молитесь, будто от этого зависит ваша жизнь. Потому что так оно и есть. Начинайте, батюшка. А вы, — обратилась она к начальнику лагеря, — дайте мне бумагу и карандаш.

Приглашенный дьячок шагнул вперед и раскрыл псалтырь.

— Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззакония мои…

Вера пристально наблюдала за молящимися, вглядываясь в каждого поочередно — слева направо, от первого ряда к последнему.

— Тебе единому согрешил и лукавое пред Тобою сотворил, так что Ты праведен в приговоре Твоем и чист в суде Твоем. Вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя…

Некоторые мальчики истово крестились, повторяли шепотом слова, один-два даже пустили слезу. Другие скучали, искали, за что бы зацепиться взглядом, некоторые откровенно глазели на Веру. Третьи замерли в оцепенении. Это все ничего не значило. Среди детей встречаются превосходные притворщики, а подлинное чувство не всегда видно со стороны.

Собрав воедино весь свой дар, Вера каждому из сотни на миг заглядывала в душу. Разумеется, глубокой сонастройки так было не достичь, но чтоб уловить преобладающее в настоящий момент чувство, ее и не требуется. Скука… раздражение… безразличие… печаль… страх… злоба… сожаление.

Тех, кто проявлял хотя бы какую-то восприимчивость к покаянной молитве, Вера вносила в список, отмечая ряд и номер. В глубине души она не была уверена, считывает она чувства других людей на самом деле или лишь внушает себе это. За последние месяцы она достаточно повидала тех, кто провозглашал себя гипнотизерами, однако никакой даже самой простой проверки их методы не выдерживали. Но практика показала, что почти все воспитанники, которых отбирала Вера, проходят испытательный срок, в то время как среди выбранных другими сотрудниками, даже профессиональными педагогами, отсеиваются в первый месяц от четверти до трети.

Уже на середине второго ряда Вера ощутила тошноту и головокружение. Перед глазами возникло цветное марево. Такой интенсивный гипноз давался ей непросто. Кажется, кровь носом сейчас пойдет… нет, обошлось на этот раз.

Когда покаянный чин окончился, Вера показала тех, кого отметила. Охранники развели агнцев и козлищ по разным помещениям. К изумлению Веры, наглый беззубый мальчик попал в число избранных. В нем она увидела нечто вроде сияния. Возможно, у него был слабый и неразвитый месмерический дар.

— Насчет этого, который агитацию тут разводил, вы уверены, Вера Александровна? — спросил начальник лагеря. — Он в свои шестнадцать лет уже командовал полком. Народу положили — страсть…

— Тем не менее он способен покаяться. Как знать, может, вырастет и станет вспоминать о своей ужасной юности с содроганием. Мол, снились люди, убитые мной в детстве.

— Скажите, а что с ними будет после этого… воспитания? — осторожно спросил начальник лагеря. — Они не превратятся в… не вполне людей?