Проигнорировав вопрос, Белоусов взял ее за локоть.

— Грехи мои тяжкие… Я не могу вам позволить здесь разгуливать в таком состоянии. Мы с вами пойдем к колодцу, Саша.

— З-зачем?

— Узнаете…

Идти, даже опираясь на его руку, было непросто.

— Саша, прошу вас, идите уже. Я могу, конечно, взять вас на руки, но моя спинная грыжа мне этого не простит. А зачем вам начальник штаба, согнутый, как столетний дед?

— Меня н-никто никогда не носил на руках, — сообщила Саша.

— Не удивлен. Вы весьма эмансипированы. Даже чересчур. Так, мы пришли, недалеко, слава Богу. Стойте здесь, ближе к колодцу не подходите. Сруб низкий. Еще споткнетесь, чего доброго.

Со скрипом повернулся колодезный ворот.

— Хорошо, добрые люди оставили здесь ковш. А то пришлось бы прямо из ведра. Пейте, Саша.

Саша взяла в руки холодный мокрый берестяной ковш и отпила из него несколько глотков.

— Еще.

— Я н-не хочу больше воды.

— Нужно. До дна.

Саша покладисто выпила все. Белоусов снова наполнил ковш из ведра и вложил ей в руки.

— Но я больше не могу. М-меня же вывернет.

— В этом и смысл. Вы сейчас не понимаете, но вам нельзя оставаться в таком состоянии. Потому пейте воду, иначе мне придется заставить вас.

Это звучало пугающе, и Саша сочла за лучшее продолжить пить. Потом ее в самом деле вырвало.

— Повторите, — сказал Белоусов. Что-то такое было в его тоне, отчего Саша послушалась.

После второго раза стало легче, но и тяжелее одновременно. Саша умылась, прополоскала рот. Прорезалось понимание, что совсем скоро ей станет ужасно стыдно. Хотелось этот момент оттянуть, но он неумолимо приближался.

— Что дальше? — тихо спросила Саша.

— Вы побудете под моим присмотром, пока не придете в себя. Давайте сядем на это бревно, например. Вот так. А теперь вам надо поесть.

Белоусов достал из кармана зачерствевшую краюху хлеба.

— Но это же ваше, — сказала Саша. К еде здесь все относились очень серьезно.

— Не спорьте, — сказал Белоусов. — Если вы не поедите сейчас, то завтра не встанете. Поверьте, я за двадцать лет в армии всякого насмотрелся и стал разбираться в таких делах куда лучше, чем мне хотелось бы. Завтра вы должны быть на ногах.

Саша взяла хлеб, разломила на две части и одну вернула Белоусову. Они ели в молчании, запивая водой из ковша. Ночь постепенно отступала, сдавая позиции рассеянной заре.

Способность осознавать действительность начала возвращаться. Лоб наливался тяжестью, что предвещало скорую головную боль. Отчаянно хотелось продлить состояние безмыслия и безмятежности еще хоть ненадолго. Но пить самогон она бы уже не стала, даже если б ей предложили. Впрочем, кажется, был другой способ.

Она знала, что нравится мужчине, который сидит сейчас рядом с ней. Месмерические техники для этого не требовались, женщины всегда угадывают такие вещи. Вел он себя тактично и сдержанно, никогда не допускал ничего двусмысленного. Но женщину этим не обманешь. Нет, она давно вышла из возраста, когда девушка за каждым задержавшимся на ее фигуре мужским взглядом немедленно прозревает великую любовь и стремление бросить весь мир к ее ногам. Ничего особенного в этом его интересе не было.

Но ведь ей сейчас и не нужно было ничего особенного.

Удивительно, но Белоусов был чисто выбрит… он брился каждый день, всегда, в любых условиях. Саша тряхнула головой, улыбнулась, подалась к нему и потянулась губами к его губам.

Он осторожно взял ее за плечи и мягко отстранил от себя. Отвел от ее лица упавшую на глаза прядь.

— Сашенька, вы даже представить себе не можете, насколько я польщен. Если б вы сделали что-то подобное, находясь в другом состоянии… Однако сейчас ничего в таком духе произойти не может. Вы все еще нетрезвы.

Стало вдруг очень холодно.

— Простите, — тихо сказала Саша. — Вы, должно быть, перестанете меня уважать теперь.

— Нет, отнюдь. Хотя вам и в самом деле нельзя было столько пить, да еще натощак. Поймите, я ведь не морализирую… Князев пьет, и однажды это, возможно, погубит нас всех. Когда-нибудь. Но если станете пить вы, то можете погубить все, что делали всю свою жизнь, в течение какого-то часа. Вы ведь не в Красной армии более. Здесь для ваc недопустимо терять над собой контроль.

Саша уперла локти в колени и спрятала лицо в ладонях.

— Я знаю, что вы через многое прошли, — продолжал Белоусов. — Я видел людей, которые ломались и от меньшего. Но вам не пить теперь нужно. Вам нужно оплакать дорогого человека, которого вы потеряли. Поверьте, я знаю, о чем говорю. Мои жена и дочь погибли во время эпидемии холеры в девятьсот восьмом.

— Господи…

— О таком говорить не принято, но мужчины тоже иногда плачут. И слезы помогают справиться с горем.

— Я хотела бы плакать, прежде это так легко у меня выходило. Но я не могу. Ни плакать, ни смеяться не могу после того, как Ваньку убили из-за меня. Внутри все будто заморожено. И, кажется, теперь всегда будет так.

— Не всегда. На самом деле вы уже начинаете возвращаться к жизни. Вы оказались достаточно сильны для того, чтоб сохранить полк. Значит, сможете и себя сохранить от распада.

— Скажите, Кирилл Михайлович, что вас держит здесь? Не на этом бревне в смысле, а в Красной армии? Вернее, в том, что от нее осталось?

— Стечение обстоятельств, более всего, — Белоусов пожал плечами. — Знаете, Саша, а ведь мы с вами могли оказаться и по разные стороны фронта. Хотя Белое движение всегда было мне отвратительно, причем в равной степени и слабо связанные с реальностью деятели, которые возглавляли его в начале, и циничные прагматики, которые пришли к власти в итоге. И те, и другие могли привести страну разве что в рабство к иностранным державам. Но и большевики нравились мне ничуть не больше. Для вас Россия была лишь плацдармом для развертывания Мировой революции, быстро обернувшейся химерой. Потому когда Князев не смог поладить уже со вторым комиссаром, а белые соблазняли его полковничьей должностью, я без особого волнения ждал, что он решит. Для меня имело значение только то, что в полку я на своем месте. И тогда появились вы. Некомпетентная, невежественная, неопытная. Но при всем том вы, как могли, заботились о людях и уважали их. И со временем я стал надеяться, что не все, возможно, так уж скверно с той силой, которую вы представляете. Постепенно революционная дурь выветрилась бы из буйных головушек, жажда мести угасла бы и разрушенная страна была бы, пусть и большой кровью, отстроена заново. Но теперь не будет и этого.

Он никогда прежде не был так откровенен с ней. Неудивительно, ведь до недавнего времени его положение в полку зависело от того, что она напишет в очередном политдонесении. А теперь ей стало некуда их отправлять.

— Вы не хотели уходить с полком на партизанское положение, Кирилл Михайлович. Что заставило вас изменить решение?

— Признаться, я серьезно колебался. Бунт, партизанщина — это ведь драка из положения лежа. Что бы вы там ни говорили солдатам о том, что восстание будет шириться… я знаю, как работают системы. Нас перемелют в порошок и сметут. А я ведь имел основания рассчитывать на амнистию. Я, разумеется, не герой Великой войны, как Князев, но все же определенные заслуги числятся и за моей скромной персоной. Вышел бы в отставку, преподавал бы тактику каким-нибудь кадетам… и каждый божий день помнил бы, что бросил на произвол судьбы людей, с которыми служил бок о бок все эти годы. Причем именно тогда, когда они нуждались во мне, как никогда прежде. Знаете, Саша, я ведь на редкость далек от всякого рода прекраснодушной романтики. Но в тот момент отчетливо понял, что лучше уж погибнуть на другой день под пулеметным огнем в обреченном отступлении, чем благополучно жить до глубокой старости с таким знанием.

— Без вас я не справилась бы тогда. И теперь не справлюсь. Вот только, кажется, я сейчас все испортила, чертова дура… А ведь говорили же мне — не пей, коли не умеешь. Как мы с вами только станем работать дальше…