Встаёт корабль на место уготованое, чуть покачиваясь под гнётом волн набегающих. Тросами прочными швартуется к мосткам широким. Тянут верёвки руки крепкие бравые, да, едва-едва не надрываясь, справляются с божьей помощью, опосля пуская трап ребристый от палубы, для спуску добра всякого командою подхватной, а затем уж и самого капитана, бок о бок со старпомом.

- Нукось, Борька, вишь его? - окидывая очами зоркими всю округу, справляется у Иваныча капитан.

- Нет, Михал Козьмич, ни одним оком, - отзывается тот, и в помине князя нужоного не наблюдая.

- Ну сходи, поищи его что ли. А коли по окрестностям ближним не найдёшь, так прямиком к резиденции евоной направляйся. Помнишь куда.

- Да что же мне ему сказать, без тебя ежели заявлюсь? - недоумевает поистине поручению сему старпом.

- А что? Передай, что от меня лично послан, и, коли есть, что передать, пускай тебе поведает. Не собираюсь я таскаться за ним. Вот ещё, - да оставляет Луговский Бориса, боле не желая распинаться по этому пустяковому поводу.

Федька тем временем на одном из ящиков выгруженных восседает совсем недалеча от говорящих и уши греет над разговором, помыслы разные в голове ворочая. Можно было бы напроситься в город. Однако вместе с Борисом, это решение спорное. А возможность повстречаться лицом к лицу с Курбский отчего-то ещё боле не прельщает юношу, и всё хотение отбивает напрочь.

- Что, Федюш, как насчёт прогуляться с Борькою, а? - и ведь знамо князю, что не согласиться он, верно, оттого и спрашивает. А если бы и дал в порыве соглашение своё Басманов, то всё равно не пустил бы. Да ведь значение это никакого не несёт, потому как порыву наивно места почти не оставленно пред этим невозможным человеком.

- Нет, княже, я, пожалуй, отказаться изволю.

Луговский на то токмо хмыкает и задерживает на лице неопределённое выражение, а после отходит, разговор заводя с господином, чьи люди товар забирают. Басманов же на край помоста медленно проходит и, свесив ноги к воде, да надвинув косынку на веки прикрытые, укладывается на спину. Надолго они здесь задержаться не должны, сегодня же сызнова в море. И делать нечего, окромя как лечь и насладиться твердью покойной под собою, пока таковая возможность имеется.

Покамест дрёма его совсем под лучами прямыми разбирает, раскидавшись с бумагами и уплатой должной, запрокидывает Михаил треуголку на затылок и, затянувшись духом портовым, дланью обмахиваться принимается. А после, вертанувшись на пятках, направляется за Фёдором, вдоль мостка прошагивая. Тот развалился, аки кот, голым брюхом вверх и посапывает, покуда другие работают, между прочим.

Присевши рядом, хлопает княже звонко по коже, и тот вскакивает, резко садясь, да с очей сдирает косынку, жмурясь от свету. А после, похлопав ресницами в ответ на молчание, да бездействие, обратно укладывается, за руку утягивая и капитана за собой. Мужчина в целом не противится, но мысля об том, что вовсе распустил он этого безалаберника, однако, проскакивает. Хотя и не в худом ключе. Перси* мальчишеские теплы, руки легки, по-другому мыслить нынче и не получается.

Купол лазурный над головой развесёло зубоскалит, отыгрывая то ли пейзаж летний, то ли обрисовку исполняя свету известную, а может из разума нерадивого взятую, знать не дано. Облачные фигуры, слепленный на подобие лицедеев, приодеты в простецкие, на первый взгляд, одёжи. Рассажены образы безликие за, кажется, столом, по скамьям сплошным всё, и токмо одна возвышается над ним, восседая на отдельном ложе во главе. Ветрищем к сцене сей, едва различимой, прибиваются другие фигурки, да за стол не садятся, всё кружат вкруг него, хороводы заводят. И случается тогдысь образу одному, отбиться, выйти, встав из-за скамьи, да пуститься в пляс под руку со скоморохами, ежели можно их так обозвать. В довольстве носится образ воздушный, да и от потешником сих отбивается он, за ложе возвышенное в разумении неясном упрятываясь. И тотчас же картина воссозданная разлетается сызнова на клоки облаков рваных, пристыженная ветренным порывом за действо раскинутое. И лишь столь же ветренное поминание оставляет опосля себя обрисовка, растворяя последнии штрихи еёные в глади небесной на века.

Не скоро возвращается старпом. Видать, сыскать в порту князя не случилось, отчего дальше пришлось прошествовать, за неимением иного пути. Полдень уж подходит, когды тот обратной дорогой к набке* выходит. И, завидев Луговского, к неудовольствию не одного, помост пересекает. Поклон отдаёт, да письмецо припечатанное передаёт аккурат адресату на руки с кратким: “Вот”. Раскрывает его шустро капитан, по строкам взором очей бежит, сменяясь в лице ощутимо и по окончанию раскрытой ладонью чуть приударяят по бумаге и сардоническим смешком расходится, обращаясь к прибывшему, что заинтересованно заглядывал всё это время чрез плечо.

- Раскрой ухо, вестей нынче много, - с довольством отмечает он и заново к грамоте обращается.

- Может кривотолки, конечно, всё, но звучит право занятно! Ох чёрт Андрейка, ведает, что мне рассказать. Об Руси-матушке пишет, что мол царёк наш опричнину-то упразднил. Слыш, Федь? - окликивает Михаил юношу, который уши уж навострил, да, ежели не таить, взволновался немало.

- И ещё вот. Свадьбу в третий раз сыграл. С некой Марфой Собакиной. Слыхал про такую?

- Нет, не слыхал, Михал Кузьмич. Собакины… Впервой слышу.

Дале Басманов из диалога выпадает, всё боле к себе прислушиваясь, будучи обступаемый безволвием со всех сторон. Сердце горячее на сию неожиданность лишь единственный разочек дрожь пропускает и давай дальше биться, как ни в чём не бывало. И дышится всё также легко, и плоть не ломает в надрывных порывах души. Упокоение и порядок. Неужели..? И тогда, подобрее встряхнув головой, сбивает он шум крови в ушах. Звуки оживают, голоса проясняются. И вправду, будто бы никогда ничего и не было. Тем временем спор об том, кто же всё-таки такие эти Собакины никак не прекращается.

- А ты, Федюш, в курсе них? - обращается князь и к нему, в охапку одной рукой сгребая.

- Нет, нисколь, - чуть растерянно, да бегло отвечает он.

После долго ещё разговор ведётся в основном об остальном, уж не столь примечательном, содержании письма, да отчасти об самом Курбском, но это больше вкратце. И снова в тягучую дрёму впадает Фёдор, откинувшись назад, не поминая ни добро, ни лихо, ни ушедшее, ни себя.

***

Снова вокруг море. Не именно то, что часто с недавнего времени удавалось лицезреть ему, но то, что он когда-то определённо уже видел. Не упомнить где и когда, но… Да нет же! Нет никакого моря. Это он. Всё он. Опять. Нет пучины бескрайней, нет глади покойной, только он сам. Пред всё ещё такими же чернёхонькими небесами, как и тогда. Миг словно бы и не замирал.

Шелковая ткань неба не виднеется. Потонула теперича. И, ежели бы юноша даже и вспомнил об солнце утонувшем и обратился бы вглубь, во тьму, не отыскал бы его. Почти всё оно разнеслось пеплом, разметалось по дну окиянскому, позабылось. Разве что последними уцелевшими остатками в тальвеге глубоком припечься лавою сумела, рубцом залегло, в котором опознать светило великое мало кто сможет нынче. Багровина евоная, что воды пурпуром окрасила, тоже унесена без остатка. Царствует славная тьма.

Птицы. Они вернулись, сызнова замаячив в вышине. На сей раз многим больше их, не просто пышная стая затмевает небосвод, ныне их десятки, сотни, коли не поболе. И все до единой молчат, клювов не разивая, не тревожа, не отвлекая от ясной звезды севера, что, как и прежде, на небосводе парит, таперича то ли притягивая его к себе, то ли навстречу движась. Это как посмотреть.

Распятием святым она доселе представала. Однако, по приближению утратила сей образ, с треском рокочущим раскололась прямо вдоль с боковым сколом крупным, что тут же полетел вниз, пропадая в окияне навсегда. По серёдке самой параллелей крестовых, нить пробежала. Опосля ощетинилась и восстала, распахивая створки ока прозорливого, исполинского в размерах своих.