А потом прижало. Замаяло, задушило ещё пуще, чем прежде, ещё горше заело до самых костей, плоть продирая, за тлением которой таперича он был вынужден наблюдать. И ударила опала господня по мужику несчастному топором, аки по полену, со всей силы, закрыв навсегда пути к прощению. Ведь ушедшие не говорят, отмолить он себя боле никогда не сумеет, и никто другой того не совершит, с души евоной, навсегда прикованной к телу гниющему, оковы не снимет силушкой праведной.

И, не издержав немилость, кары справедливой за слабость духа бывшего, предал Ерёмка устав создателя. Отдался на руки дьяволу, речам соблазнительным внял, хотя и не упиваяся сладостью при том, будучи изводимым самим собой. Однако, несмотря на печать бесовскую в договоре этом, несмотря и на все соображения, по ощущениям словно четвертующие душёнку и без того чахлую, свет сызнова заструился тогда под ногами из мёртвых восставшего, и дорога новая залегла, отнюдь не в адовы подземелья прямиком, и пошёл мужчина повинуясь по ней, пусть ведомый и чёрною рукой.

Много воды с того времени утекло. С момента тогдашнего море забрало его с концами. В далёкие дали утащило, отрывая от жития прежнего навсегда. Век моряческий в еремеевой загробной жизни случился, со всеми этими кораблями, парусами раздатыми ихними, тросами бесконечными, гаванями, портами неисчесляемыми и землями иноземными, небом, десятки раз сменившимся над главою расколотой, ветром диким, что без устали шныряет в окияне безбрежном, да уж не змеюкою грозной, а капитаном евоным теперича, что мужиком вполне неплохим оказался, хотя, право слово, инаковым во многих проявлениях.

Виды многообразные, просторы ранее неведанные, настоящим гвалтом пришлись для разума застоявшегося, застарелого. И, верно, именно в странствиях сих, только тогда заново кровь в его уже обескровленных телесах разогналась. И наконец тогда у него снова получилось вздохнуть полной грудью, когды, казалось бы, дышать ему уже и не надобно было. Экая насмешка судьбы.

Изгладилось всё, камнем преткновения для будущего не став, по крайней мере, для не столь далёкого. Пылью времени покрылось, позабылось отчасти. И сожалеть стало просто не о чем. Как будто всё, что когда-то давно было его жизнию, стало сказанием. Печальным, да не родным, которое слышал он когда-то от кого-то, уж и не упомнить.

И люди-то на пути этом вовсе иные окружили Еремея, тем паче отбивая его от брегов былых. Все они в немалости на корню отличными от тех, которых доселе знавал мужик, представились. Да вот хотя бы и тем, что от человечишного, как у него тоже впрочем, токмо начало и было, токмо душа и осталась. Все смертью более али менее подранные, а, чтоб их, всё-таки живые. Живее его самого при жизни, живее многих, по земле бренной скитающихся, особенно, ежели на некоторые вещи очи прикрыть.

Не только росы, но ведь и черти всякыя иностранные средь них были и есть, что, дай Бог, пару слов свяжут не на своём непонятном, на котором ещё часто балакал с ними так умело, да вертляво капитан, словно отродясь токмо сей говор и знавал. И не понимал, не признавал мужик от слова совсем чужеродцев этих никогда. Однако, коли князь посчитал, что надобно так, то с волею сей Ерёма оставался и по сей день безропотно согласен. Отнюдь не глупца Михаил из себя представляет и в решениях, пускай и неясных, соответствующим образом поступает, а за ним лишь повиновение сей своеобразной мудрости и остаётся.

Вот также, подчиняясь воле евоной, однажды отправляется по осени поздней моряк за мальчонкою каким-то. Значение он сам тому особо предавать не думал, но вот князь внушил, что дело сие надобно исполнить нисколь не спустя рукава. Полно и даже лелейно, к несколько настороженному замечанию, облик евоный обрисовал для понятливости, маршрут точный указал. Правда, что за человечишка так толком и не разъяснил, токмо имя-отчество для размышлений и предоставив.

А юнец-то душка анафемского оказался. Право слово, измаял его всего по дороге обратной. Непокладистостью, видно, плешь Ерёмке целенаправленно выедал. Но оно и понятно, роду-то, очевидно, не крестьянского тот был. А у него что? Приказ прямой! От и мириться пришлось, что, греха таиться смыслу нет, было задачею не такой сложной, в особенности под конец пути, когды всё больше помалкивал Фёдор Алексеич, лишний раз с ним даже и об странствии ихнем разговора не заводя, по причине неясной. В случае любом, не привыкать ему. Да, по окончанию, выдохнуть с облегчением получилось наконец, ответственность с себя снявши, да переложив на Бориса Иваныча, который куда поболе его недовольством неустанным расходился.

Однако капитан бесспорно рдел к этому неуёмному бесёнку особым отношением. Взять хоть случай, когдысь юноша спутал бизань с контр-бизанью*, раскрыв не тот парус. Тогды снесло их в порыве сильного ветра в сторону, и произошол уклон от курса, судно покренилось сильно. Ору стояло… Каким же буйным негодованием расходился старпом по сему поводу, как рьяно жаловался Михал Кузьмичу, и как же скандалил с нерадивым моряком, который, к слову, не отставал, а князь лишь, заливаясь, хохотал громко, не в силах поумерить веселья свого, да ничего, окромя пресекания ссоры, не сделал, пустив эту промашку на самотёк. В то время как на счёт кого другого отсчёта в делах подобных пред капитаном у Бориса Иваныча не требовалось, да и просто так вообще никогда не оставлялось, а тут… Невидальщина такая.

Хотя в некоторых проявлениях отношение это особое вполне не лишено присущей капитану суровости, да строгости. Верно, именно поэтому до сих пор не разгорелся экипаж бунтом супротивным. Вспомнить хотя бы казус, совсем недавнего времени. Фёдор Алексеич забрался тогда на топ* самой высокой грот-мачты, сидел долго, кажется, высматривал что-то, одному ему ведомое, и, видно, вовсе не слышал оттуда как окрикивает его князь, желая чтоб, как выразился он, Ярила* снизошёл обратно на палубу. В конечный раз придупредив, что ежели тот не слезет сей же час, то Михаил сам его спустит, да не получив ответа вновь, капитан и вправду полез наверх и, схватив за ворот юношу, для которого бежать было уж поздно, швырнул его вниз. Не на саму палубу, конечно, а в воду, благо что солнце уж в пору ту по-летнему жарило, и окиян не был ледяной юдолью, способной судорогами утащить на дно и самого умелого плавца.

Да и все эти, прости Господи, милования и речи замысловатые. Может Еремей и сдох, но никак не ослеп. И не им одним едино то. Всякие разговоры, перешёптывания ходили и ходят меж команды, да молвит что-либо не тайком большинство не осмеливалось и не осмеливается. Были те, кто порывался в бурлении ехидного интереса вякнуть по дурости что-нибудь, да на корню зарубились все эти порывы в назидание остальным, чтоб неповадно было, и усё на том. А сам мужик судит не желал и не брался, даже в думах глубоких. Ему ли свечу держать, ему ли рассуждать об любовиях, да благосклонностях змея великого, хозяина морского? Точно нет. А Фёдор Алексеич… Еремеевы уста на сей счёт будут чисты.

А с недавнего времени, от как вернулся, чёй-то таскать его за собой начал юноша, коли это можно так обозвать. Приходит, говорит мол: “Пошли со мной”, - а Ерёма и не прирекается, не отказывает, потому что нужным то не считает. Не по доске же его пригласили пройтись, в конце концов. Да и каким-то благожелательным отношением проникся, видно, к нему этот мальчишка, и теперича мужику уж точно не в тягость, даже наоборот, на просьбу сию отвечать всё с большей охотой.

Однажды наконец происходит то, что, как думается крестьянину, давно должно было произойти. Сидят они с Фёдором Алексеичем, он сам накануне сеть оконченную размещает, а тот на мандолине поигрывает и между делом испрашивает его, как бы невзначай, об причине столь скоропостижной кончины, собственноручно исполненной. Но что ж ему молвить на вопрос сей? Не поймёт юноша этого, да и незачем забивать голову младую горестями подобными. Как никак, вся жизнь впереди. Оттого краток ответ еремеев, да туманен.

- Жил безлико и печально, также и сгинул и даже не об чем говорить. Однако, оказывается надобно иногда умереть, чтобы жизнь подхватила новое начало¹.