Если обваливалась рабочая штольня, её посылали откапывать, и нередко свод рушился снова, хороня под собой новых рудокопов.

Смерть поджидала доходяг в шахте, но наверху спасения от неё тоже не было. В хибарах на тесных лежанках во множестве расплодились вши. Жирные, сытые, они кишели кишмя на одежде и в волосах. Помыться и постирать одежду было негде, и доходяги терпеливо дожидались, чтобы в свой черёд растянуть тряпьё над очажным огнём. Белёсые вши ползли прочь от жара, к верхней кромке, и тут-то важно было не промешкать и стряхнуть их прямо в огонь, где они лопались с треском, как зёрна.

Вши принесли с собой гнилую горячку. В тесноте и грязи хибарок она косила доходяг толпами. Некоторые умирали прямо в шахте — таких не вытаскивали наверх, закапывали прямо в забое. Остальных стаскивали в длинные ямы, выкопанные прямо за хижинами, и чуть присыпали землёй. Ямы множились, но по реке привозили всё новых и новых рабочих, и просторней в хибарах не становилось.

Чаще всего умирали ночью и под утро. Лишившийся памяти Бригам ушёл перед самым рассветом. Проснувшись, он заплакал жалобно, как младенец, но скоро умолк — уже навсегда. За несколько лун он успел превратиться в иссохшего старичка — тонкая, как пергамент, кожа обтянула все кости, на которых совсем не осталось мяса. Гнилая горячка довершила дело. Вскорости умер и Осберт. Открыв поутру глаза, Лейла вдруг почувствовала, что от него нет тепла — и точно: парень лежал, смежив веки, с застывшей улыбкой на уже посиневших губах, точно в самой смерти было для него что-то приятное.

Так порвалась последняя ниточка, связывавшая Лейлу с собою прежней. Иной раз по ночам девушка думала: вот и всё. Никого не осталось из тех, кто знал прежнюю Лейлу. Отец, мать, Андрис, Бродяжка, Бенегар с Летардом, теперь вот ещё и Осберт — все ушли за черту, оставив её в одиночестве. Вскорости, значит, и её черёд.

С чем, если по правде сказать, она явится перед богами? Пусть они и гроша не стоят, эти боги, а всё же? Не осталось ни дома, который она хранила, ни трудов её рук. Не осталось людей, которых боги доверили ей беречь. Ни о ком не смогла позаботиться, никого не огородила — даже Бродяжку, доверявшего ей безмерно. Всё стало золой и прахом, и не осталось зерна, способного прорасти по весне. Лейла снова и снова перебирала имена всех, гревшихся с нею у одного огня: Бенегар, Осберт, Бродяжка… Вита.

Вита! Вот оно, зёрнышко, одно со всей нивы, оставшееся на посев! Вита, девочка, доплыла ли она до моста, о котором вёл речи Бродяжка? Как-то её там встретили, если доплыла? Не обидел ли лихой человек?

Лейла сжимала во тьме кулаки и твердила себе: доплыла. Встретили. Не обидел. Если и этого не сбылось, значит, боги совсем потеряли рассудок. Простите, боги, за всю прежнюю хулу и не держите зла, и если вы только есть — сберегите Виту. Хоть это-то вам по силам?

Вита. Это имя стало оберегом, отгонявшим отчаяние и смерть. Вита. Она жива — значит, сил хватит, чтобы вытолкнуть наружу грозившую раздавить тележку с рудой. Вита. Она, конечно же, доплыла — значит, сдаваться нельзя. Ещё повоюем, продержимся — день ли, два, десяток. И если боги хоть сколько-то милостивы, может, и доведётся услышать весточку от кого-нибудь, кто её встретил. Значит, не зря всё было. Значит, не впусте. И засыпая после тяжкого дня, Лейла твердила себе это снова и снова.

В одну из таких ночей девушке приснился её старый сон. Она снова была в разрушенном лагере, и деревья вокруг гудели, сжираемые пожаром. Огонь подбирался к бездыханному телу Бродяжки, и надо было спешить… спешить!

«Потерпи!» — закричала Лейла, и — о чудо! — земля осталась твёрдой, не превратилась в зыбучую склизь. Лейла склонилась над певцом, но стоило ей протянуть руку, как из-под её пальцев точно брызнули искры. Крошечных огоньков всё прибывало, они светили, но не обжигали. Янтарные песчинки рассыпались по лицу Бродяжки, золотистой пыльцой осели на ресницах, вплелись в тёмные волосы…

Тёплое сияние сплошной пеленой окутало тело певца. Ещё несколько мгновений этот кокон сохранял прежнюю форму — а затем растаял, как облачко на ветру.

На земле никого не было.

Собственный крик разбудил Лейлу. Где-то за стеной яростно надрывался гонг, и вокруг уже царила обычная утренняя суматоха. Лейла рванулась было подняться с лежанки — и не смогла.

Ядовитая слабость растеклась по всему телу, тупой болью отозвавшись в затылке. Следом нахлынул озноб, да такой, что заклацали зубы. Озноб тут же сменился жаром — Лейле показалось, что от неё пышет, как от печки.

Встать, встать, только бы встать! Лейла стиснула стучавшие зубы и неимоверным усилием сумела сесть. Перед глазами бежали красные круги. Только бы встать, только бы суметь доплестись до шахты. Только не умирать здесь, в хибаре, не быть сброшенной в общую яму на поживу собакам. Лучше уж в шахте… там свои.

Лейле показалось, что десять шагов до двери растянулись на десять лиг. Кровавая пелена застилала глаза, но на воздухе стало чуть легче. Вот так, ещё немного. Шаг, теперь другой. И ещё, и ещё. Терпите, ноги, не подгибайтесь. Пока нельзя. Доплетёмся до штольни — там будет можно.

Оказавшись наконец в знакомом лазе, Лейла впервые возблагодарила богов за то, что надоумили рудокопов сделать его столь узким. Здесь можно было идти, опираясь на стены сразу обеими руками — неспешно, шаг за шагом… словно просто боишься споткнуться о камень.

— Берегись! — вдруг заорал кто-то.

Вопль потонул в треске и грохоте. Деревянные опоры захрустели, как сухари. Лейлу, точно тряпочную, швырнуло в сторону.

— Беги-и-ите-е-е! –донеслось до неё, и всё поглотила тьма.

***

Лейла открыла глаза — и подумала, что ослепла. Густой непроглядный мрак, чернее самой глубокой ночи облеплял её, будто трясина. Ни единого звука: ни шороха, ни даже звона от капель пещерной воды.

— Помогите, — беззвучно выдохнула Лейла во тьму.

Вместо крика из пересохшего рта вырвался еле слышный сип. Да и стоит ли звать? Лейла прислушалась. Ни единого удара киркой — слабой надежды на то, что с той стороны кто-то пытается раскопать завал.

А где она, кстати — та сторона?

Лейла пошарила руками вокруг себя. Похоже, штольню завалило до самого верха, и то, что её не раздавило, было поистине чудом. Выбраться обратно тем же путём, что пришла, было невозможно.

Идти вперёд? Лейла знала, что некоторые штольни обрываются тупиками, другие, наоборот, заводят в страшную глубь — и там соединяются с переходами, прорытыми не кирками рудокопов. Что это за ходы и куда они ведут — не знал никто.

— Помогите. Помогите!

На жалкий призыв не откликнулось даже эхо. Лейла поползла вперёд — на четвереньках, нашаривая дорогу ощупью. Она ползла и ползла, и в тот миг, когда, по её расчётам, штольня должна была кончиться, снова упёрлась в завал. Словно в насмешку, под руку тут же попалась расколотая плошка — всё, что осталось от масляной коптилки. Всё это время она ходила по кругу!

Лейла нашарила гладкий камень и села, опершись на него спиной и вытянув ноги. Глупая всё-таки девка. Шла в шахту помереть, а как до дела дошло — засуетилась, выход искать поползла. Подожди немного, и выход сам найдётся. А пока хорошо бы уснуть.

Лейла, кажется, уже начала дремать, как вдруг до её слуха донеслись какие-то звуки. Голоса звучали неразборчиво, путано, словно из дальней дали… и в них точно было что-то знакомое. Они завывали грозно и устрашающе, кричали, запугивали, грозились схватить. Они знали её во тьме — чуяли её страх, слетались на него, как стервятники. Они глумились и хохотали, и звали её к себе — Лейла… Лейла…

Дикий, безумный ужас зверем поднялся изнутри. Он жалил тем сильнее, что бежать было некуда. Лейла вжалась в скалу и попыталась зажать руками уши — тщетно. Они были здесь, они подступали — всё ближе и ближе, и даже прошептать бесполезное «помогите…» она уже не успеет.

— Лейла!

Новый голос, звонкий и ясный, пробился сквозь завывавшую тьму.

— Лейла! — позвал он снова, громко и повелительно.