Наверное, если бы Осберт стал расспрашивать, Лейла бы всё-таки не выдержала. На её счастье, снаружи донеслись резкие удары металла о металл. Кто-то лупил в гонг что есть силы, и от этих звуков оживились все, кто был в хибаре — даже доходяги, лежавшие до того без движения.

— Ужин, — пояснил Осберт на вопросительный взгляд Лейлы. Хлеб давать будут. Пошли скорей!

Зачем торопиться, Лейла поняла очень скоро. Здесь, в лагере, и намёка не было на порядок. Узники рвали куски друг у друга из рук, теснясь, как на птичьем базаре. Не выпуская Лейлиной руки, Осберт стал пробиваться в середину — прямо к северянину, раздававшему хлеб. Налегая плечом и работая локтями, он сумел-таки добыть два куска — для себя и для Лейлы.

— Спрячь! — приказал он. — Да не в постели, а на себе — за пазуху сунь, да поглубже.

Лейла послушалась. Не давая опомниться, Осберт потащил её обратно к хибаре.

— Скорей! Место займём, пока ещё есть.

Лейле подумалось, что места на лежанке не нашлось бы и для воробья, но Осберт считал иначе. Высмотрев щёлку с палец шириной, он втиснулся туда одним ловким движением, махнул Лейле рукой:

— А ты чего?

С трудом вжавшись между Осбертом и другим доходягой, Лейла перевела дух.

— Тут всегда так?

— Нет, — помрачнел Осберт. — Бывает просторней. Когда народ перемрёт, а корабля ещё долго ждать…

Он оборвал себя на полуслове, заметив, как Лейла изменилась в лице.

— Да… а ты-то сюда как попала? Неужто они и тебя — в башню?

— Нет, — покачала головой Лейла. — Я на кухне была. В услужении.

— А в рудники тебя за что же?

Лейла долго молчала, прежде чем ответить.

— Да я… похоже, убила одного, — вымолвила она наконец. — Наверное.

— Так ты что же, сама не знаешь?

— Не знаю. Может, и не убила всё-таки. Но хотела. Веришь, никого никогда не хотела… а его вот хотела!

Осберт приподнялся на локте, вглядываясь ей в лицо. Лейла упорно смотрела в сторону. Больше всего на свете она сейчас боялась встретиться с Осбертом взглядом… или что он начнёт допытываться, что да как.

Осберт допытываться не стал. Вместо этого он одним резким движением перевернулся на живот и задрал рубаху, обнажая тощее грязное тело.

— Вот, — глухо вымолвил он. — Гляди хорошенько! И это ещё так, шуточки. Были те, кому много хуже пришлось. Так что не казни себя.

Лейла считала себя уже ко всему привычной, но от увиденного у неё ком подкатил к горлу. На спине Осберта попросту не было живого места. От шеи до пояса шла сплошная вязь плохо заживших рубцов, словно звери рвали у него клоки мяса. Большинство рубцов уже схватились блестящей розовой кожей, но кое-где она лопалась — от труда ли, от жёсткой постели? — и в этих местах кровь и сукровица сочились наружу.

— Не казни себя, — повторил Осберт. — Не люди они. Те, кто такое чинит, все людские законы переступили. И себя вне всяких законов поставили. Если б ты видела, Лейла… если б ты видела!

Голос его прервался, и до Лейлы донеслись глухие рыдания.

— Что ты! Что ты! — перепугалась Лейла. — Да что с тобой, Осберт? Воды хочешь?

Лейла уже вскочила с лежала, чтобы бежать за водой, но Осберт её удержал.

— Не надо, — всё ещё сдавленным от слёз голосом попросил он. — Прости, Лейла. Мы все тут такие. Я-то ещё ничего. А вот его — видишь?

Лейла обернулась по направлению, куда указывал Осберт. Возле очага стоял высокий исхудалый человек. Вид у него был потерянный, как у ребёнка в лесу.

— Кто это?

— Это? Бригам. Во всяком случае, так он себя называет — когда называет, конечно.

В ответ на недоумённый взгляд Лейлы Осберт только вздохнул:

— Себя он стал забывать. Не сразу, конечно, по капельке. Бывает, проснётся — и не помнит, где он, как тут оказался… Хорошо, если утром, а ну как среди ночи? Чисто дитя малое. Одного не отпускаем — потеряется, сгинет. Хотя, может, оно для него и к лучшему было бы.

— Почему так? — прошептала Лейла. — Почему?

— Сама скоро увидишь, — невесело усмехнулся Осберт. — Да. Не самый весёлый сказ на ночь, а что поделать? Прости. И давай спать — будят тут рано.

И Осберт тут же уснул — мгновенно, будто потеряв сознание.

***

На следующее утро Лейле впервые пришлось спуститься в шахту.

До разверстого жерла было недалеко. Понукаемые окриками северян, доходяги спускались всё ниже, в жаркую глубь. По узкому, прорубленному в скале проходу гуськом пробирались к штольням — пригибаясь, чтобы не стукнуться головой о низкий каменный свод. Стены блестели от влаги при свете коптилки.

Как же мало здесь было воздуха и каким тяжким усилием давался каждый вдох! Коптилки на жире, которыми освещалась штольня, горели тускло-красным. Их жирный чад отравлял последние крохи воздуха, вызывая удушливый кашель. Согнувшись в три погибели, в забое работали от зари до зари, изредка сменяя друг друга — одни кайлили руду, другие грузили её на тележки.

Лейлу с первого дня поставили эти тележки откатывать. Хоть и невеликая по размеру, гружённая рудой тележка была так тяжела, что в одиночку её было не сдвинуть. Откатывали обычно по трое — один впрягался спереди, как лошадь в плуг, двое подталкивали сзади. Шаг за шагом взбирались на крутизну, к маячившему вдали белому пятнышку света — чтобы, добравшись до него, глотнуть воздуха и с пустою уже тележкой вернуться обратно в забой.

Всё тело болело, кричало, стонало от непосильной тяжести. Ввечеру Лейла едва находила в себе силы доплестись до лежака. Наверное, теперь она не сильно отличалась от доходяг, виденных ею в тот, первый вечер — что застыли, как брёвна, не в силах пошевелиться. Собственные руки и ноги давили каменной тяжестью. Перед ней отступал даже неизбывный голод — потому как жевать хлеб уже не было мочи.

Зоркий Осберт тотчас это приметил. Сперва он пытался заставить Лейлу есть силой, но толку было чуть. Тогда он сумел где-то раздобыть деревянную плошку и в ней размочил хлеб с водой, ревниво оберегая от других доходяг. Получилась жидкая кисловатая, чуть сладкая кашица, которую Лейла уже смогла проглотить.

— Вроде и сил прибыло, — улыбнулась она Осберту. — Спасибо тебе.

Осберт покачал головой:

— Ты ешь. Ты обязательно ешь, слышишь? Иначе пиши пропало!

Лейла примирительно коснулась его руки:

— Не бойся. Буду есть.

— Не понимаешь ты, — вздохнул Осберт. — Я… я видел таких — кто не ел. Не мог, и всё, вроде как ты сейчас. Я не хочу, чтобы ты…

Парень замолчал, и Лейле показалось, что у него на глаза опять навернулись слёзы.

— Красивая ты, — вдруг вымолвил Осберт. — Ещё тогда, в лесу заметил. Ты, это…

Он тряхнул головой, словно злясь на себя за некстати вырвавшиеся слова.

— Ты, это, ешь, в общем! — сердито закончил он. — Не валяй дурака. Смотри, следить буду в оба!

Следуя завету Осберта, Лейла заставляла себя съедать всю скудную хлебную пайку, которую им давали. Кусок был невелик, но если бы не он, кто знает, надолго ли хватило бы сил продержаться. Мышцы и кости всё так же болели от тяжёлой работы, а на ноге над самой косточкой раскрылась язва — розовая, словно цветок. Такие язвы Лейла видела уже у многих доходяг, и ничего хорошего это не сулило. Но мучительнее всего была боль внизу живота. Особенно яро она вгрызалась на крутых подъёмах, когда на телегу приходилось изо всех сил налегать плечом. Лейле тогда казалось, будто в животе что-то рвётся, как худая тканина, а после она находила на юбке засохшие кровавые сгустки.

Работая в штольне, Лейла не раз слышала над головой зловещие потрескивания. Толща горы давила тем сильнее, чем глубже в неё зарывались. Штольни и забои укрепляли опорами из брёвен, которых вечно недоставало. Северяне не хотели лишний раз гонять лошадей, рисковавших переломать себе ноги на каменистых тропинках. Время от времени своды обрушивались. Несколько раз до Лейлы доносился далёкий гул, а вслед за ним — порыв воздуха, гасивший коптилку и оставлявший в сплошной темноте. Кому не повезло на этот раз, узнавали вечером. Особо ловкие ухитрялись в такие дни ухватить лишнюю пайку хлеба.