Он обрадовался, как ребенок, которому подарили, наконец, долгожданную игрушку и со всех ног побежал за нашим парашютом под номером 9.
Ах, Венька, Венька, мальчик ты мой дорогой, неужто тогда, в эту страшную минуту, твое шестое чувство не подсказало тебе, что обратно ты уже не вернешься... И не ёкнуло тревожно твое сердце, и не передалась через дальнее расстояние тревога твоей матери в этот день...
... Вначале неторопливо, потом стремительно, словно истосковавшись по своей стихии и желая как можно скорее очутиться один на один с врагом в грозном небе войны, парами побежали "Лавочкины" по взлетной полосе, оторвались от нее и взмыли вверх. В боевом развороте набирая высоту, все шестеро взяли курс на Данциг.
Мы долго еще наблюдали с места стоянки самолетов, как "Лавочкины", ревя моторами, уходят все дальше и, честно говоря, откровенно завидовали нашим друзьям. Каждый хотел быть на их месте и именно сегодня внести свой личный вклад в дело окончательного разгрома фашистской Германии. Кто знает, будет ли еще такое же задание?
Скоро они скрылись из виду, и мы, проводив их глазами, стали потихоньку расходиться.
Прошло, наверное, с полчаса. В столовой, куда мы отправились обедать, было шумно. Одни гадали, скоро ли вернутся ребята, другие фантазировали по поводу окончания войны, третьи уже видели себя в небе над горящим рейхстагом, четвертые мечтали о доме и строили планы личной жизни, рассуждая об этом - кто споря, кто соглашаясь - в кругу товарищей...
И вдруг в столовую, будто ураган, ворвался один их техников и громко закричал:
- "Седьмой" заходит поперек старта!
Вмиг наступила такая тишина, словно здесь никого не было. Считанные секунды потребовались нам, чтобы сообразить, что возвращаться тем, кто улетел, было еще рано, и если один из них внезапно вернулся, да еще и заходит на посадку поперек "Т" - значит, что-то случилось.
И все мы как один, побросав ложки и вилки, бросились вон из столовой и бегом помчались на взлетную полосу.
Самолет тем временем, с ревом проскочив над летным полем на высоте 100 метров, умчался за лес, потом сделал крутой вираж на 270 градусов - и вот он в створе посадочных знаков. Надо убирать газ! Чего же он медлит, ведь сейчас проскочит "Т", да еще на такой скорости! Так и есть! На высоте метров 10-15 "Лавочкин" промчался над нами и снова взмыл вверх.
- Это же 12-й! Иван Штепенко, Венькин ведомый! - крикнул я.
- А где же сам Венька? - спросил кто-то. - Уж не сбит ли?
- А остальные? Их тоже, по-твоему, посбивали? - повернулся к нему другой летчик.
- Неужто у них там бой был?
- Не похоже, самолет у Штепенко вроде цел.
- Вроде - не вроде, а надо лететь туда. Подбитый "Лавочкин" так рванет - соседнего завалит!
- Штепенко вернулся, значит, что-то с командиром. Если был бой, он бы не оставил ведущего, скорее бы сам погиб вместе с ним, они ведь с Венькой друзья. Иван друга не бросит, все знают...
Вопросы и догадки сыпались одни за другими, но никто толком ничего не мог объяснить. Все с тревогой смотрели то на горизонт, где вот-вот вновь появится самолет Штепенко, то в сторону КП, откуда должна взвиться в небо ракета, по сигналу которой эскадрилья немедленно поднималась в воздух.
Однако ракеты не было. Вместо этого командир полка Егоров, сопровождаемый тянущимися за "Газиком" клубами пыли, примчался на поле и, выпрыгнув из машины, направился к нам. Мы все напряженно ждали. Одно его слово - и мы тотчас побежим к самолетам.
Егоров широко махнул рукой:
- Немцев нет и в помине! С земли доложили: никто не видел никакого боя; так что всем оставаться на местах.
- Но где же остальные, товарищ майор? -забеспокоились летчики. - Где еще пятеро?
- Им приказано лететь молча, чтобы не раскрывать себя. Пехота сообщила, что видела четыре самолета, ушедшие в сторону Данцига, - уже тише стал объяснять Егоров.
- А еще два?..
Вопрос повис в воздухе. Майор вздохнул, напряженно поглядел в небо. Со стороны четвертого разворота послышался гул мотора.
- Из них вернулся, не выполнив задания, один лейтенант Штепенко, борт 12. Рация молчит - он не отвечает. Сейчас сядет, и все выяснится.
Мы дружно повернули головы туда, куда смотрел командир полка, и уставились на самолет, стремительно несущийся на нас.
- Почему не выпускает шасси? Что он делает, ненормальный! - воскликнул майор и от души выругался. - Чего ж он не сбрасывает газ?! Газ! Газ! Газ! - кричал он в небо, будто бы Штепенко мог его услышать.
Но летчик, как и в первый раз не сбавляя оборотов мотора, на огромной скорости и недопустимо низкой высоте в какие-нибудь 2-3 метра, кажется, и не думал садиться. "Лавочкин" с оглушительным ревом вновь промчался мимо посадочных знаков и, едва промелькнуло под его голубым брюхом "Т", свечой взмыл в небо.
На миг онемев, как завороженные, следили мы за самолетом и, затаив дыхание, всем полком провожали его глазами, не понимая, почему летчик никак не может приземлиться. Но мы догадывались, что всего несколько минут назад он был свидетелем чего-то такого, что необычайно взволновало его, потрясло, взвинтило до предела нервы.
Что же случилось? Каждый задавал себе этот вопрос и, не находя ответа, мучительно ждал, когда Иван Штепенко приземлится.
Наконец "12-й" снова показался из-за леса на высоте около ста метров. Мы уже приготовились к тому, что летчик, как и прежде не сбавляя газа, пронесется над нами, но он неожиданно выпустил шасси. Грубая ошибка: это надо было делать раньше. Не забыл бы про щиток! Нет, выпустил, теперь не пролетит. И тут же над аэродромом воцарилась мертвая тишина. Это означало, что летчик полностью убрал газ. Но было все же слишком высоко, да и скорость никак не гасла. Перелетит, подумали мы, сейчас даст газ и снова уйдет на круг...
