- От любимого?
Она снова кивнула, всхлипнула и выдавила:
- Теперь уже нет... у него другая...
- Вот оно, значит, как... - протянул помпотех. - Свои точки расставила война. Что ж, бывает у молодых и такое горе. Только не вечное оно, забудется скоро, поверь. Я тоже был молодым, знаю, прошел через это.
Неожиданно он сдвинул брови, взгляд посуровел, голос стал жестким, резким:
- Ты вот о любимом слезы льешь, - изменил, догадываюсь. Считаешь это горем, - кривая усмешка тронула его губы. -У меня, девочка, тоже горе. Знаешь, какое оно? Хочешь, скажу? А ты уж суди потом, ровня ли твоему... Сын у меня погиб... летчик. Восемь побед имел... Сбили два месяца назад. Попал в плен. Думал, в концлагерь, а там сбежит или еще что... жив останется, одним словом... - и замолчал.
Зиночка ждала, не понимая, почему он не договаривает. А он вдруг отвернулся, уставился вдаль на освещенную солнцем поляну за аэродромом и сжал челюсти так, что зубы заскрипели. Но не удержался, всхлипнул вначале, потом не голос, рев вырвался из горла через задрожавшие губы, которые много лет назад убаюкивали, наверное, маленького сынишку:
- А они его пилой... Пополам!..
Теперь два горя слились в одно. И плакали они оба. Но долго он себе не позволил, не время было, да и выплакал он, кажется, давно уж все свои отцовские слезы.
Секунды прошли, и он, утерев рукавом замасленной гимнастерки печальные влажные глаза, напомнил:
- Поторопись, скоро вылетают "седьмые".
"Седьмыми" называли самолеты Ла-7.
- Я сейчас... - заторопилась Зиночка, лихорадочно складывая письмо и пряча его в нагрудный карман гимнастерки. - Я мигом, Павел Семенович, глазом не успеете моргнуть...
Но он уже ушел, сгорбившись, тяжело ступая кирзовыми сапогами по давно уже освободившейся от снега земле.
Зиночка поискала глазами - никого: ни Ани, ни Шуры; где они - бог ведает. Что ж, придется самой. Ах, Тамарка, вот скотина, хоть бы пришла...
Ждать помощи было неоткуда. Зиночка быстро вернулась в парашютный класс, склонилась над уложенными параллельными рядами стропами и начала торопливо подтягивать купол.
Мысли ее были далеко...
*****
Происходило это под Бромбергом, во второй декаде марта 45-го, а еще через несколько дней наш полк оставил этот аэродром и перебазировался на другой, под Грауденцем. Здесь мы получили новое задание - вылетать группами по нескольку самолетов и бомбить вражеские суда, базирующиеся в Данциге (Гданьске), крупном военном порту немцев. Этим мы помогали войскам 2-го и 1-го Белорусских фронтов, которые уничтожали вражеские группировки в районах Данциг-Гдыня и Кольберг.
Мы летали туда звеньями на Ла-7, этой новой, усовершенствованной конструкции Ла-5. Его максимальная скорость - 700 км/час, но мы шли на экономической (крейсерской), около 300 км/час. Предельная же скорость использовалась только в воздушных боях, когда требовалось либо догнать противника, либо уйти от него. Самолет был неплохо вооружен и, кроме того что считался истребителем, выполнял еще функцию штурмовика. Его вооружение составляли две пушки (по 180 снарядов) и пулемет; помимо этого он брал две бомбы весом 50 кг каждая.
Но самолетов не хватало. Наша тяжелая промышленность, несмотря на героические усилия тружеников тыла, не успевала обеспечивать фронт всем необходимым: пушками, танками, самолетами, паровозами, кораблями и т.д. И нам, летчикам, приходилось даже летать вдвоем на одном борту, чередуясь - сегодня летит один, завтра другой. Такая вот невеселая картина была, поэтому мы берегли самолеты и старались по возможности, если сбили, не выбрасываться с парашютом, а сесть на "вынужденную", либо дотянуть до аэродрома.
Конечно, такое было нечасто, и то, что мы вдвоем с Венькой Заботиным (речь о нем пойдет ниже) летали на одном самолете, можно было даже назвать единичным случаем.
У нас с ним был борт под номером "9", парашют тоже звался "девятым".
*****
Был поздний вечер, что-то около 22 часов.
Летчики один за другим отправлялись на отдых. Немцы нас теперь не очень беспокоили, понимали, видимо, что войне скоро конец. В таких условиях человек думает о спасении собственной жизни, а не о нападении, которое никому теперь было не нужно. Еще бы, ведь наши войска стояли уже у самых границ Германии! Поэтому с дисциплиной у нас обстояло уже не так строго, и редкими стали круглосуточные бдения и дежурства, а порою даже и сон в кабине самолета, как было поначалу, когда Гитлер "давил" нас и мы пятились как раки до самого Сталинграда.
Этим вечером мой напарник Вениамин Заботин (все звали его просто Венькой) предложил мне съездить на ЗИС-3 в оставленный немцами Грауденц. Это выглядело как мысль похозяйничать в пустых домах, поискать там что-то нужное для себя. Его идея станет понятной, если учесть, что у нас не только самолетов, но и ниток с иголками не хватало, попросту даже не было.
Кто такой Венька Заботин? Не написал бы я никогда этот рассказ, если бы не он. Всякий сказал бы, что ему совсем немного известно об этом человеке, и в то же время люди знали о нем всё. Честный, обаятельный, веселый, мягкий, простодушный до удивления - он был весь как на ладони и имел неоценимое, присущее настоящему мужчине, качество - никогда не выдавал чужих секретов, зато охотно рассказывал обо всех своих. Его любили как никого, он был душой любой компании, всегда умел развеселить тех, кто загрустил или пал духом, причем делал это так ненавязчиво и умело, что мрачный, как осенняя туча, приятель тотчас доверительно рассказывал ему о своих бедах. Венька, всегда очень внимательно слушавший собеседника, сочувственно кивал и тут же давал уйму полезных советов, из которых тот, кому они были даны, мог выбрать любой по вкусу. Беседа заканчивалась тем, что Веньку называли лучшим другом, братом, а когда и сыном. В нашей эскадрилье о нем шла слава как о своего рода исповеднике, которому всегда, не рискуя при этом стать достоянием молвы, можно "поплакаться в жилетку", который поймет и разделит с тобой горе или радость. Причем получится так, будто это у него горе, а не у тебя, а если радость, то только твоя, он лишь будет счастлив видеть улыбку на твоем лице.
