И нет никакой аварии на планетоиде. Нет космического аппарата. Нет непонятной, странной, почему-то пугающей глубоководной ксенофауны на дне чернильного океана; нет ста километров водяной толщи, ледяного щита, миссии «Европа». Сейчас лаборант закинется кофейной таблеткой, похлопает меня по титановому боку и ухмыльнётся: «Годен!»

А может, и никакого лаборанта нет? Вся эта история – набор пикселей на экране ноута скучающего бездельника. И бездельника нет, человечества, Вселенной. Есть случайный извив квантовой неопределённости, который длится миг или вечность – не засечь по хронометру, ведь и времени нет.

Откуда на втором плане, эхом, отражением в мутном зеркале мириады всплывающих звёзд, шелест волн, крики дельфинов? Горячая кожа в солёных каплях, стон, истекающие негой веснушки под пальцами? Мне нужен отпуск.

Можно, конечно, перейти в экономичный режим. Неспешно собирать никчёмные цифры температуры и колебаний электропроводности воды, в миллионный раз анализировать псевдонуклеотиды, любуясь странной красотой чужой жизни и одновременно чувствуя смутную тревогу. Откуда это дурацкое выражение «сосёт под ложечкой»? Ложечка – предмет посуды. Кто под ней сидит и что сосёт?

Через год отстрелить капсулу с данными: она пробьёт лёд, отправит коротким радиовсплеском упакованные файлы на Землю и будет лежать под отражённым светом Юпитера веками, пялясь на ползущее по палевому боку Большое Красное Пятно. Ожидая, когда робот-археолог походя засунет капсулу в контейнер, чтобы украсить какой-нибудь школьный музей.

А самому медленно угасать, отключая одну систему за другой. Да они и сами отключатся.

Выбор небогат. Его нет вообще. Предопределённость.

Вот уж хрен! Я упрямый. Я никогда не сдаюсь. Не знаю, откуда это во мне, и задумываться не хочу.

Я – биан миссии «Европа». Я что-нибудь придумаю.

Тихий океан. Яхта «Тиква»

– Чёрт!

Отвертка выскользнула из мокрой руки и царапнула лодыжку.

– Милый, – тревожно из светового люка, – у тебя всё в порядке?

– Всё нормально.

– Кофе будет?

– Пять минут.

– Я скучаю, давай скорее.

Злюсь. Сама скинула кофейный автомат со стола: корпус разлетелся, ось привода пополам. Говорил же: надо брать обычный концентрат, океан – не кофейня, потерпела бы.

– Ну ми-и-илый!

– Не отвлекай меня. Кое-кому надо было аккуратнее обращаться с бытовыми приборами.

– Нет, это кое-кому приспичило на столе.

– Что, не понравилось?

– Очень понравилось. Это было роскошно. Надо будет повторить, мурр.

Улыбаюсь, как дурак. Совершенно не могу на неё злиться дольше тридцати секунд.

Я упрямый. Я никогда не сдаюсь. Это у нас что? Стрела для подводного ружья, черенок из алюминиевой трубки. Что же, какой-то рыбке повезло, проживёт подольше. Здесь обрезать, тут завальцевать. Опа! Встала, как влитая. Нажал кнопку: завизжала кофемолка. Аромат кофе поплыл сквозь световой люк на палубу.

– Обожаю тебя! Как ты починил?

– Я технарь от бога. Нет, я – бог технарей. В асбестовой мантии и с разводным ключом в деснице.

Хохочет:

– А я думала, ты – бог любви.

– Я универсал. Иди ко мне.

Космический аппарат «Европа»

Я – бог технарей! Ставлю сто против одного: высоколобые из конструкторской группы всем кагалом не справились бы лучше. Да они бы просто не догадались. Ретрограды, недоумки, никчемные белковые мешки.

В принципе, это изобретение класса «А». Где мой патент?

Резервные тросы я обвязал платиновой проволокой, которую добыл из разбитого генератора. Получилась сеть. Забрасывал восемь раз; только на девятый она легла, как надо. Это антенна приёмника.

Из сдохших при посадке радаров собрал излучатель. Попытка только одна, нагрузка бешеная; излучатель вскрикнет и сгорит. Потому что накачка будет взрывом. Зарядом корабль укомплектовали на тот случай, если при проникновении сквозь лёд встретится аномально прочный участок. Я поместил взрывчатку в камеру, над которой возился дольше всего: преобразование энергии – штука непростая.

Я долго подбирал частоту, экспериментируя с трофейными клетками. И они ответили; половина погибла при этом. Не выдержали.

Значит, сигнал ударит и по крупному объекту, даже если он далеко. И дичь припрётся, взбешённая, разбираться с обидчиком. Если гора не может приплыть к Магомету из-за разлетевшейся турбины, то Магомет приплывёт к горе. Живые предсказуемы: месть – важный мотиватор. Живые не сидят на берегу и не ждут трупа врага; они несутся мстить и нарываются.

Чужой никуда не денется, услышит зов. Живые организмы – это всего лишь восприимчивые к волновой атаке электрохимические машины. Не очень совершенные, в отличие от меня.

Он придёт, крича от боли на определённых диапазонах – и я тщательно запишу этот крик. Обмеряю зверя, обнюхаю, узнаю всё. Может, даже смогу поймать. Гарпун я сделал из титановой стойки крепления и присобачил к тросу.

Это жестоко, наверное. Но наука не считается с жертвами. И не надо мне про аморальность искусственного интеллекта: сколько «грибных людей» погибли в страшных корчах, блюя зелёной жижей, пока троглодиты составляли гастрономический список? То-то.

Если я не знаю, где найти чужака – я выманю его из норы, спровоцирую.

У меня всё получится. Я везучий. А иначе миссии «Европа» крышка.

Тихий океан. Яхта «Тиква»

Звёзды смотрят вниз. Смущённо хихикают и краснеют, нарушая гарвардскую спектральную последовательность.

Она кричала долго – так, что даже дельфины позавидовали. Чудесные зверушки; единственные, кто, как и мы, занимаются любовью ради удовольствия.

Потом она лежала на моей руке, я перебирал медные кудряшки; она водила пальчиком по моей груди, осторожно трогая шрам. Давно пора сделать пластику, но я не хочу.

Не хочу забывать.

– На войне страшно?

– Работа как работа. Получаешь дурацкий приказ. Ждёшь, когда отменят. Если всё-таки не отменяют – идёшь и выполняешь.

– И убиваешь?

Я отвечаю не сразу:

– Выбор простой: ты или тебя. Я здесь, с тобой – значит, выбрал правильно.

– Убивать жестоко.

Я морщусь. Дурацкий разговор. Зачем?

– Жизнь вообще жестока. Вахи замучили в лагерях тысячи, испытывая новые токсины и боевые вирусы.

Мы получили эту жуткую базу данных. Но не уничтожили, а использовали. И спасли миллионы жизней.

– Фу. Ужасно. Идиотское сравнение.

– Идиотский вопрос.

Молчу. Прикуриваю. Затягиваюсь сразу на половину сигареты.

– Прости. Я не права. Я просто врастаю в тебя, а это всегда больно. Неуклюже вышло.

– Ничего, маленькая. Всё нормально. В каждом из нас прячется зверь; его надо просто выманить и приручить. Покормить с ладошки.

– А если не выйдет? Вдруг я задену что-то настолько больное, что ты бросишь меня?

В глазах – страх. Я осторожно целую в самый уголочек губ.

– Не бойся. Надо пробовать. Лучше сделать глупость и исправить, чем тупо ждать.

Одна звезда не выдерживает: срывается и летит вниз, таща мгновенно сгорающий хвост.

Как ракета из семиствольного.

За шесть лет до

Ракета из семиствольного тащила мгновенно сгорающий хвост; потом лопнула, рассыпалась чёрными точками минидронов.

Я успел увидеть этот рой и остановить колонну. Вот поэтому я всегда на броне: глазами можно увидеть то, что не засечёт радар, сбитый помехами с панталыку. Злые стрекозы с кумулятивными зарядами в брюхе зря роились над разбитой дорогой; кюветы её были завалены обгоревшими остовами тех, чей командир прятался внутри, а не торчал снаружи на радость чужим снайперам.

Я разогнал транспортёры по чахлым кустам, велел накрыть маскировочными сетями, а сам пошёл пешком.

Полтора километра пышущего белым огнём камня, в густом смраде гари и ржавчины.

Майор увидела меня, махнула протезом: