После занятий Саймон Будапешт отвел ее в сторону.

— Если вы презираете партнера, используйте это в сцене, — сказал он. — Презираю, и использовала именно это, — ответила Силки.

— Я так и подумал. Используйте больше. Пусть все выльется наружу. Я хочу, чтобы вы показали это еще раз. — И ушел, не попрощавшись.

Так вот в чем дело! Настоящие чувства, как в жизни! Теперь для Силки все становилось понятнее. И она почувствовала себя лучше. Кажется, Саймон Будапешт понимает ее, кажется, она ему даже нравится. Он ведь мог сказать все это перед Доном и перед всем классом, но он пощадил чувства ее и Дона. Может он и не такой безумец, как кажется. Дон выскочил за Силки в коридор. — Что он сказал? Что он сказал?

— Он сказал, чтобы мы повторили сцену.

— Он мог и перед всем классом сказать об этом. Вот повезло тебе, что он с тобой заговорил. Ты, должно быть, ему понравилась.

— Ты серьезно так думаешь?

— Да-а. Он никогда не говорит в лицо, если ему понравилось, но если он остается побеседовать наедине, это верный знак, что ему интересна твоя работа. — Дон смотрел на нее с новым оттенком уважения.

«Моя работа», — подумала она. Петь — вот ее работа. А теперь еще и актерский труд. Она вспомнила первый вечер с Диком. Уже тогда он советовал ей начать брать уроки актерского мастерства. Дик всегда прав во всем! Она так по нему скучала, что ей казалось, что у нее постоянно болит сердце. Люди действительно могут испытывать такую боль. Теперь Силки знала об этом. Оказывается, это непросто красивые слова из песен. И ей надо работать изо всех сил, и постараться научиться всему как можно лучше, чтобы когда они с Диком наконец опять встретятся, Дик мог гордиться ею. Мистер Либра сообщил, что через несколько недель даст ей сценарий, чтобы Силки начала привыкать к мысли о том, что бродвейский мюзикл не сон, а реальность. Хотя, наверное, лучше было не осознавать это, потому что осознай она это полностью, она бы так перепугалась, что и читать бы не смогла, несмотря на все уроки актерского мастерства.

«Почему так получается, — спрашивала себя Силки, — что сейчас, когда исполняются мечты всей моей жизни, я готова от всего отказаться лишь бы только вернулся Дик?»

На самом деле, Силки не была уже столь в этом уверена. Она хотела успеха. Не потому, что больше у нее ничего не было. Она хотела успеха, потому что… потому что… почему? Она не знала. Зато она знала, что будет, если она не добьется его, и этого было достаточно, чтобы стремиться к славе.

Винсент-Бонни! И что Джерри было с ним/с ней делать? Когда Либра впервые заявил, что это существо будет жить с ней, Джерри пришла в ужас. Он/она был красивым сексуально привлекательным ребенком. Она чувствовала себя лесбиянкой в его присутствии, испытывая к нему странное влечение. Хотя Джерри прекрасно знала, что она на самом деле — Винсент, а не Бонни, и это влечение было вполне объяснимо. А Бонни-Винсент или Винсент-Бонни вовсю пользовался своей сексуальной привлекательностью. И Джерри не могла понять, насколько его игра была неосознанной. Сначала они настороженно относились друг к другу, словно «принюхивались», как животные при первой встрече. Винсент-Бонни выжидал, станет ли Джерри насмехаться над ним как над извращенцем. Джерри тоже относилась с подозрением к молчаливому, наблюдательному пареньку, который запирал дверь ванной, когда уходил в нее переодеваться или наложить косметику, пользовался ее вещами, а потом отнекивался и следил за каждым ее движением с такой же проницательностью, как и она за ним. Может он/она клептоман? А как об этом узнать? Из него и слова не вытянешь! Оба держались настороже, и одинаково не хотели жить друг с другом.

Весна сменилась жарким летом, и Джерри стала замечать в Бонни перемены к лучшему. (Она в конце концов стала думать об этом странном создании, как о Бонни. Когда оно только появилось в ее квартире Джерри поинтересовалась, как его называть. И он ответил: «Бонни, конечно. Если вы привыкнете называть меня Винсент, то можете случайно забыться, и если мне позвонят, так и позовете: „Винсент, тебя к телефону!“) Первый раз Бонни откровенно заговорила с ней, когда приняла таблетки, которыми в изобилии снабжали ее друзья из бара. Джерри сварила кофе, и они сидели в гостиной, а Бонни говорила и говорила: о себе, о своем детстве, о первой любви.

— Я так разболталась из-за таблеток, правда? — сказала Бонни.

— Я рада, что ты наконец заговорила.

— Я привыкла молчать. Чувствую себя глупой. Хотя уже многому научилась. Я теперь не веду себя так вызывающе.

— Ты никогда себя так не вела.

— А мне так казалось, — сказала Бонни. — Я думала, что ты меня ненавидишь.

— А я думала, ты меня ненавидишь.

— Но ты так на меня смотрела.

— Только потому, что ты очень хорошенькая. Но и ты на меня как смотрела!

— Да, но раньше у меня никогда не было ни брата, ни сестры. А теперь я тебе нравлюсь?

— Ты всегда мне нравилась. Просто мне казалось, что это я тебе не нравлюсь. А сейчас, когда выяснилось, что ты не испытываешь ко мне ненависти, ты нравишься мне еще больше. А я тебе?

— Да, очень, — смущенно сказала Бонни.

Джерри почувствовала прилив симпатии к Бонни. Совершенно неважно, мальчик это или девочка. С ней надо обращаться как с ребенком. У Бонни были интересы подростка: одежда, макияж, прически, романтическая музыка. И она вовсе не была тупой. (Это просто стереотип, считать всех людей с отклонениями за придурков. Но видеть гениальность в любом их высказывании — тоже стереотип. Джерри научилась воспринимать Бонни, как женщину, и вдруг поняла, что она умная и проницательная, что она умеет видеть людей насквозь, какие бы маски они на себя не надевали, потому что в том мире, из которого она пришла, они ничего не значили.

— Я хочу всему научиться, — сказала Бонни. — И уже так многому научилась от тебя.

И это была правда. Джерри была для Бонни образом, которому должна соответствовать истинная девушка. Когда Бонни только появилась в ее квартире, она повсюду разбрасывала косметику, постоянно теряла крышки от многочисленных баночек и бутылочек с кремами, накладные ресницы она оставляла там, где сняла их. Платья она бросала прямо на полу, словно это были костюмы, не имеющие к ней никакого отношения. Теперь Бонни стала раскладывать все по своим местам, даже завела маленькую записную книжку, куда записывала деловые встречи и телефоны новых знакомых. «Ты такая аккуратная, потому что ты — девушка», — говорила Бонни. Поэтому и сама Бонни стала аккуратной. Джерри не стала рассказывать ей, какой бардак можно застать в спальнях большинства девушек.

С самого начала Бонни очень много работала. У нее был занят каждый день. Летом в газетах стали появляться ее первые фотографии. Скоро должны были появиться и в журналах. Публикации в них подавались за три месяца. Либра пока не позволял ей участвовать в показах мод. Журналы называли ее «лицом года», «более сексуальной, чем сама Твигги», «Сущностью неосознанной женственности», «реинкарнацией Мерелин Монро». Никто, казалось, не мог описать ее — ее просто любили.

Были, конечно, и свои проблемы. Однажды позвонил взбешенный фотограф и заявил, что Бонни ушла со съемок в брючном костюме стоимостью пятнадцать тысяч долларов из новой коллекции, которую он снимал. Бонни невинно все отрицала. Джерри отрицала с негодованием. А позднее обнаружила пресловутый костюм в дальнем углу шкафа, когда полезла за нафталином. Она бросилась к Бонни.

— Да, но я думала, что они отдают костюмы моделям, — ответила Бонни. — Отдают! — воскликнула Джерри. — Отдают — не означает, что ты можешь взять их сама! Это же воровство. Это же оригинал. Он им нужен для создания копий.

— Он отдал мне его, — настаивала Бонни.

— Тогда почему он звонил в таком бешенстве?

Бонни пожала плечами.

— Ты должна его вернуть.

— Но я его не брала.

— Но если ты его не брала, тогда как он здесь оказался? Сам пришел на собственных ножках?