«Подданных своих греков держат в великом утеснении и так в них страх свой вкоренили, что греки ниже в мысли своей противного к ним чего иметь смеют, и заповедано им и оружие держать, а ныне заповедали грекам и платье равное с собою носить, чтобы ото всех были знатны (т. е. отличны); того ради повелели им носить платье худое, яко являет смирения образ. А другие народы христианские подданные их, сербы, мутьяне (население восточной части Валахии. — Ф. Л.), волохи, арапы и прочие, аще и тесноту и озлобление в несносных поборах от них терпят (не имеют ни откуду никакия помощи), обаче страха их не зело ужасаются и могли бы противу их ополчиться, ежели бы ощутили себе откуду христианскую помощь, как и венгры учинили с помощью цесаря римского»[202].
Толстой не раз слал челобитные с мольбами отпустить его «от османского двора», но никакие слезные увещевания, напоминания о преклонном возрасте и тяжких болезнях не помогали, в России им были довольны, а равной замены у царя не обнаруживалось. Старый лис, так Толстого прозвали в Посольском приказе, понимал, что турки опасаются победы русских больше, чем шведы. Подозрительный султан Ахмед III не сомневался, что русские после разгрома шведов непременно нападут на него, а это Толстому грозило гибелью. После Полтавской победы Толстой писал в Посольский приказ: «И не изволь удивляться, что я прежде, когда король шведский в великой силе был, доносил о миролюбии Порты, а теперь, когда шведы разбиты, сомневаюсь»[203]. Порта — употребляющееся в европейских дипломатических документах и литературе официальное название правительства (Канцелярия великого визиря и Дивана) Османской империи.
В ноябре 1709 года Петру Андреевичу все же удалось возобновить мир с турками. В это время Карл XII (1682–1718), бежавший после Полтавского разгрома шведской армии, прятался на территории Османской империи. При поддержке французских и австрийских дипломатов ему удалось побудить Турцию разорвать мирный договор с Московией. 20 ноября 1710 года в торжественном заседании Дивана османы объявили России войну. Толстого тотчас заточили в страшный Семибашенный замок и не спешили освобождать. «Когда турки посадили меня в заключение, — писал П. А. Толстой, — тогда дом мой конечно разграбили и вещи все растащили, малое нечто ко мне прислали в тюрьму и то все перепорченное, а меня, приведши в семибашенную фортецию, посадили прежде под башню в глубокую земляную темницу, зело мрачную и смрадную, из которой последним, что имел, избавился, и был заключен в одной малой избе 17 месяцев, из того числа лежал болен от нестерпимого страдания семь месяцев, и не мог упросить, чтобы хотя однажды прислали ко мне доктора посмотреть меня, но без всякого призрения был оставлен, и что имел, и последнее все иждивил, покупая тайно лекарства чрез многие руки; к тому же на всякий день угрожали мучением и пытками, спрашивая, кому министрам и сколько давал денег за содержание покоя (т. е. мира)»[204].
Может, Толстой что-нибудь и преувеличил в надежде получить награду и компенсацию за нанесенный ущерб. Позже старый дипломат вторично оказался в Семибашенном замке, но теперь в компании русских дипломатов, участвовавших в переговорах об условиях мирного договора. Лишь в 1714 году ему удалось вырваться из Турции, тогда же ее покинул и Карл XII.
В интересующее нас время с 16 ноября 1703 года по 28 сентября 1704 года султан назначил великим визирем своего зятя Хасана. «Это был честный и сравнительно гуманный паша, грек по происхождению, и его никак нельзя было заподозрить в продаже иностранцу пажа султана»[205]. Как же ошибся Набоков: вероятнее всего, Хасан помог выкрасть и вывезти Ибрагима из пределов Османской империи, разумеется, если его действительно требовалось выкрасть[206].
Мы почти ничего не знаем о пребывании маленького Ибрагима в серале, нам известна дальнейшая его жизнь, поэтому мы вправе предположить, что во дворец султана (если это не вымысел Роткирха) он попал не только из-за происхождения и внешних данных: наверное, обнаружились незаурядные способности арапчонка. Каким-то образом его увидели русские гости султана, не стали бы они похищать не зная кого. Наверное, султан держал у себя негритят не для продажи.
В столице Османской империи русским «инородцам» из немусульманской державы, несмотря на подписанное 19 августа 1700 года перемирие, жилось тревожно и хлопотно: за посольскими неотступно следили, разрушали любые контакты с аборигенами, без объяснений сажали в тюрьму. Русские дипломаты нуждались в необычной помощи. Преуспевающий купец, хитрец и умница, владевший многими языками, босниец Савва Лукич Владиславич-Рагузинский (1669–1738)[207] не занимал никаких должностей, среди аборигенов был своим человеком и фактически русским резидентом, осуществлявшим неофициальные контакты между русскими дипломатами и турецкой администрацией, считавшей его чуть ли не на службе у султана, многие турки встречались с ним в Венеции и Валахии, заключали торговые сделки, он не был для них чужаком.
Приведем извлечение из «Обзора важнейших сношений России»:
«1702 г. По данному в бытность российского в Константинополе посла, стольника князь Дмитрия Михайловича Голицына, проезжему листу (от 26 сентября 1701 г.) приехал ноября 6 в Азов из Царяграда торгующий тамо венецианский грек или лучше рагузинец Сава Владиславов сын Рагузинский с деревянным маслом, кумачами, бумагой хлопчатою и пр., а с ним грек кавалер граф Николай Мандрикарий в российскую службу.
1703 г. марта 26 явился он, Рагузинский, в Москве и объявил, что он прибыл как для торгового своего дела, так и для обозрения Москвы, а паче для отведания Черным морем в Москву пути. Ему давано жалованье по 50 копеек на день.
Июля 6 уважая государь службу сего Рагузинского, оказанную российским в Цареграде послам, князю Голицыну и Украинцову, коим он о всяких тамошних ведомостях и о турецких намерениях извещал, дал ему жалованную грамоту торговать во всех российских городах на десять лет.
При отпуске его 19 июля в Царьград на Киев с собольми на 5000 р. для российского тамо посла Толстого дозволено и ему купить лисиц ленских и прочей рухляди. Выехал он из Москвы 18 октября»[208].
Знавшие Савву-боснийца говорили о нем: «А человек он зело набожен и сведом на тамошние дела и не глупова состояния». Русский посол, «пребывающий при дворе султанова величества турецкого», П. А. Толстой писал о нем главе Посольского приказа адмиралу Федору Алексеевичу Головину (1650–1706): «Он человек искусен и на многие тайные вещи ведомец»[209]. Петр I ценил Рагузинского, свидетельство тому приглашение на русскую службу, привлечение к выполнению весьма ответственных заданий и «Жалованная грамота Савве Лукичу Владиславичу Рагузинскому», дававшая ему многие привилегии в торговле, таможне, перемещениях[210]. Очень он был угодлив в отношении суверена, умел очаровать сильных, нужных, полезных.
Со временем Рагузинский оказался в тени более звучных имен Петровской эпохи, но не всех более достойных. Это была мощная самобытная личность, принесшая немало пользы второму отечеству, но и не забывавшая о своих интересах, угрызения совести его не мучили. А. С. Пушкин, работая над «Историей Петра», с особым вниманием изучал документы, относящиеся к графу Савве Лукичу Владиславичу-Рагузинскому.
Летом 1704 года Савва Лукич был оставлен Толстым вместо себя руководить посольством. В отсутствие Толстого все и произошло, возможно, в Москве сочли, что Рагузинский более подходит в качестве похитителя, возможно, решили, что в случае провала от боснийца-купца легче отречься, чем от русского дипломата. Заказ на арапчат Рагузинский получил от Головина, было решено, что Толстой узнает об этом по возвращении в Стамбул. Так оно и произошло. Забегая вперед, процитируем письмо Петра Андреевича главе Посольского приказа Ф. А. Головину, отправленное 22 июля 1704 года тотчас по его возвращении в Стамбул:
