Я скользил по спиральному рукаву, тыкаясь в мягкие животы жаб, и насвистывал веселую песенку про то, что до старта есть еще четырнадцать минут и можно вполне успеть выпить бутылочку тинного пива. Настроение было хорошим, несмотря на неисправность, которая дожидалась меня в двигательном отсеке первой ступы. Я вернулся из отпуска на югах, встретился со старыми друзьями, снова приступил к любимой работе в космосе — чего еще нужно молодому пилоту-лешему?

Неисправность, впрочем, оказалась совершенно пустяковой. Это я понял с первого взгляда, как только съехал верхом на бортжурнале в двигательный отсек.

Одна из голов четырехголового Горыныча в секции Д вместо того, чтобы высунуться в выходное отверстие ступы и дружно изрыгать пламя в единой связке с братскими головами, отворотилась внутрь двигательного отсека и с зажмуренными глазами хлюпала носом.

Я подошел к диссидентствующей голове и ласково потрепал ее по холке. Она приоткрыла треугольный зеленый глаз и уставилась на меня.

— В первый раз летишь? — негромко осведомился я.

Голова шмыгнула носом и кивнула.

— Высоты, значит, боишься? — Я ласково погладил ее за ухом.

Она всхлипнула и виновато угукнула.

— Мне тоже, когда первый раз в космос летел, было страшно, — признался я. — Так знаешь, что я сделал?

Голова распахнула оба глаза и заинтересованно повела ушами в мою сторону.

— Я закрыл глаза, чтобы не бояться, и спокойненько делал свое дело! — врать, конечно, нехорошо, но сейчас меня оправдывали высокие педагогические цели. — А потом стал постепенно открывать глаза и посматривать с высоты… Знаешь, какая Земля красивая из-за облаков? Видела когда-нибудь?

Голова качнулась из стороны в сторону. Понятное дело, где ж ей видеть. Молодняк же, зелень еще не облетанная, последний выпуск школы Змеев Горынычей.

— Хочешь, покажу? — Я ткнул пальцем в выходное отверстие ступы. — Просовывай сюда головку и открывай пасть. А потом, когда начнешь работать, медленно открывай глазки — и любуйся!

Пару секунд голова еще сомневалась, но потом решилась, зажмурила глаза и нырнула в выходное отверстие. Мгновение спустя я услышал гулкий рев заработавшего змеиного горла. Блок ракетных двигателей Д вышел на нормальный рабочий режим.

Я привязал пояс скафандра к веревке лебедки, сунул горсть лесных орехов белке, крутившей колесо, и заскользил по спиральному коридору вверх, обратно в пилотский отсек.

Как известно, космическое пространство открыл наш отечественный естествоиспытатель Козьма Навтин. Обнаруженному звездно-планетному простору он с присущей ему научной скромностью подарил собственное имя и впредь стал именовать его козьмосом. Позднее ученики Козьмы Навтина совершенно логично нарекли науку по изучению и завоеванию заоблачных пространств козьмонавтикой. Правда, при регистрации открытия в международных научных организациях слова «козьмос» и «козьмонавтика» из-за плохого перевода трансформировались соответственно в «космос» и «космонавтику». Но на радостях за успехи отечественной науки этого никто не заметил.

Поочередно отстрелив обе ракетных ступы, полетевших к земле на расправивших крылья Змеях Горынычах, наш «Еруслан Лазаревич» вышел на заданную космическую орбиту. Пока центр управления полетом разбирался в том, какой программой полета загрузить наш экипаж, я прилип носом к стеклу иллюминатора и занялся созерцанием земных красот.

Сколько уж лет летаю в космос, а так и не привык к этой открывающейся взгляду лепоте. Ясно-голубые воды морей и океанов, снежно-белые спирали циклонов и сизые воронки тайфунов, зелено-бурый коктейль полей и лесов… Вот сверкает на солнце сапожок Италианского Царства в Срединном море. Вот темными горками торчат над белесыми облаками острые коленки горных пиков Тибетской Шамбалы. Целит в левый бок дремлющей между океанами Африки песчано-желтый кулачок Мадагаскара. Антарктида, божественно красивая земля, раскинула белое подвенечное платье среди серо-синих вод Южного полюса. Красота! Сердце замирает от восторга и счастья.

Но в этот раз долго любоваться земными красотами мне не пришлось. От Земли в космическое пространство поперла такая военно-техническая мощь, что стало совершенно не до любования красотами Мадагаскаров и Антарктид.

Сначала расстарались наши. Родной Лукоморский Союз поскреб по сусекам, поднатужился и запулил в космос все, что хоть в малой степени могло летать. И закружились над планетой похожие на лампочки для карманных фонариков одноместные «Востоки», пахнущие нафталином «Спирали», «Союзы» во всем множестве своих разнобуквенных модификаций. Гроздями развесились престарелые «Салюты» и многомодульные «Миры», расправили бело-черные крылья косяки «Боров» и «Буранов». Ну, и наши «Алмазы» высыпали на орбиту в едином полковом строю — все как один, сто сорок три боевые машины.

— Парад намечается, что ли? — Жердяй недоуменно пожал плечами и перевел взгляд на приколотый к стене пилотского отсека томик перекидного календаря. — Гм, так не день же Революции… И про новый партийный съезд ни слова не говорили… Пипелыч, а может быть, какой-нибудь пленум ЦК? Внеочередной…

— Закройся по-тихому, Жеря, — осадил Игошина командир. — Наше дело маленькое. Дан приказ — летаем. А для чего летаем — нам потом скажут. Может быть.

То, что в воздухе пахнет отнюдь не внеочередным партийным пленумом, стало ясно уже через полвитка. Из-за бугра в полном составе полезла в космос летательная техника Соединенного Пятидесятья Америки. «Меркурии» и «Джемини», «Аполлоны» и «Скайлэбы», «Шаттлы» и целые россыпи новеньких «Орионов». Я такого богатства космической техники не видел даже в американском музее имени президента Кеннеди, в который в прошлом году забрел по «горящей» туристической путевке.

Еще через полвитка во всю свою космическую мощь расстарались и все остальные члены космического клуба — Центронебесная народная республика, Персидская Шахезадирия, Африканский союз Мумба-Юмба и вообще все, все, все. Даже горное княжество Хитриони вывело в космос какую-то устаревшую колымагу с нарисованной на борту оранжевой революционной розой. Революционному княжеству, впрочем, не дали развернуться в его полную силу, рявкнули со всех сторон в эфире, чтобы не путалось под ногами, и, принудив к спуску революционный кораблик, заботливо пронаблюдали, чтобы он мирно приземлился где-то в кавказском Загорье.

— Вот те нате хрен с морковкой, — удивленно просипел Пипелыч, разглядывая в иллюминатор все техническое великолепие земной цивилизации и почесывая указательным пальцем до синевы выбритый затылок. Высшая степень задумчивости и озадаченности, между прочим.

— Неужто Третья Всепланетная начинается? — Жердяюшка хищно повел своим коротким носиком, как будто пытаясь по запаху определить наступление состояния войны. В воздухе пилотского отсека ничем военно-неожиданным не пахло, поэтому Игошин чуть успокоился и пытливо воззрился на проплывающие за окном земные просторы. — Нет, на Третью Всепланетную вроде бы непохоже. Ярких вспышек не видно, дымных грибочков тоже.

— Значит, орелики, ждет нас обычная демонстрация нашей военной мощи и пресечение наглых провокаций распоясавшейся заморской военщины, — констатировал Пипелыч, посасывая погасшую курительную трубку. — Обычное, скажем прямо, дело.

Пресекать вооруженные провокации в космическом пространстве только на моей памяти нам выпадало раз пять или шесть. Когда наземным правительствам надоедало усердно бороться за мир во всем подлунном мире, они созванивались, договаривались и бросали на околоземную орбиту свои срочно мобилизованные космические флоты. Потом пару недель над планетой шли очень интенсивные военные маневры с пулянием друг в друга из всех видов боевого оружия. Когда ресурсы сторон истощались и правительствам надоедала военная кутерьма в небесах над головой, они снова созванивались, проводили длинные раунды тайных переговоров где-нибудь на курортах в Ницце и обычно к концу второго месяца «маневров» договаривались о приостановке боевых действий.