Могли ли шнеккеры теперь продолжить свой путь? Да, без всякого сомнения, они могли поднять паруса и спокойно идти вперёд — после внезапного и сокрушительного удара двух стихий, вражеский отряд уже вряд ли мог чем-то им в этом помешать: о восстановлении его боеспособности в ближайшее время не могло быть и речи.

Увы, но начатое братьями — рыцарями дело нужно было закончить и Бернар де Торнье, осенив себя крёстным знамением, встал на их место. Достав свой меч, он начал делать им странные, на первый взгляд непонятные движения, как будто пытался его остриём, снизу-вверх, поддеть, насадить и поднять наверх тяжело бронированного противника, которого кроме него самого никто из окружающих не видел.

Лицо могучего рыцаря мгновенно покрылось потом, он потёк с него ручьями, заливая глаза и мешая смотреть сквозь узкую щель глухого боевого шлема. Его мышцы, вздувшиеся буграми под плотной кольчугой, сделали его похожим на древнего Самсона, неимоверным усилием своих могучих рук разрушающего филистимлянский храм Дагона…

Со стороны окружавших де Торнье сержантов и с палуб двух других шнеккеров, послышались возгласы удивления, почти сразу перешедшие во всё более громкие и торжествующие возгласы «Босеан!», а со стороны берега — новые проклятия и отчаянные крики о помощи: большая, длиной почти в сотню метров круча начала раскалываться широкими трещинами и быстро сползать, вниз, во вспучившуюся от огромной массы погружающейся в неё земли, воду Дуная.

Отряд вюртембергцев начал таять прямо на глазах. Сотни закованных в тяжёлые стальные латы и увешанных оружием пеших воинов находили свою быструю и бесславную смерть. Увлекаемые разверзшейся и уходящей из под их ног землёй, они погибали почти мгновенно. Они гибли страшной смертью: в одиночку, десятками и целыми рядами. Спастись было невозможно: схватиться можно было только за стоявшего или лежащего рядом товарища, потому что земля больше не держала. Крича диким, почти животным криком, воины проваливались в расходящиеся под ними трещины и скрывались в бурлящей и пенящейся речной воде.

За гибнувшими копьеносцами и мечниками последовали отчаянно пытающиеся спастись лучники и всадники с обезумевшими от страха конями.

Ледяная вода Дуная вскипела от барахтающихся в ней людей и лошадей, тяжёлые доспехи, шлемы, оружие, щиты и набухшие от воды и попавшей на них земли плащи безжалостно тянули их на дно, а сверху на них падали десятки новых воинов, падало их оружие, и сползали большие, разбухшие от воды пласты земли…

Не все погибали сразу: поверхность Дуная покрылась сотнями хватающих ртами воздух голов и бьющих по её поверхности рук, ног и вздувшихся пузырями плащей. Пытаясь спастись, многие находящиеся в воде воины хватали друг друга за головы и плечи, они тонули сами и топили тех, в чьи доспехи намертво вцепились их скрюченные предсмертной судорогой пальцы.

Над всем этим, ежесекундно уносящим жизни хаосом, стоял какой-то нечеловеческий — слившийся из криков, стонов и предсмертных проклятий — вой, чем-то похожий на ужасный рёв агонизирующего зверя.

Не сказав ни слова, Бернар де Торнье, выжатый своим камнем до изнеможения, опустил меч и стал медленно, всей глыбой своего могучего тела оседать на доски палубы. Стоявший рядом с ним Жак Мотье подхватил рыцаря, бросив его правую руку себе на плечо. Слева то же самое сделал его товарищ. Им помогли ещё несколько воинов, все вместе они понесли мертвенно-бледного, но всё так же сжимавшего в своих руках меч гиганта под полог, к двум его, уже находящимся там братьям-рыцарям.

Последний, оставшийся на ногах брат-рыцарь Робер де Ридфор, мрачно взирал на агонизировавшего противника: вес стальных доспехов, вода, размокшая до состояния жидкой трясины земля, и ноябрьский холод доделывали свою мрачную работу сами, без его участия.

Нависавшей над водой кручи не стало. В холодной воде Дуная из последних сил барахталось ещё несколько десятков человек — самых сильных или тех, кто был без тяжёлых, тянущих на дно доспехов, в основном — лучников и оруженосцев. Все они были обречены, но безучастно наблюдать картину человеческой агонии было слишком тяжело…

Обернувшись на Жака Мотье, Робер де Ридфор махнул в сторону барахтающихся людей рукой, и по сигналу сержанта в мелькавшие над водой головы понеслись выпущенные арбалетчиками тяжёлые болты.

Через несколько минут всё было кончено. Вражеский отряд исчез, лишь вниз по течению реки несло несколько обрывков оторванной от плащей и мантий жёлтой ткани, да несколько кожаных шляп и шлемов, чудом не ушедшие на дно вместе с их хозяевами, колыхаясь на волнах, всё дальше и дальше удалялись от места гибели вюртембергцев.

Шнеккеры тамплиеров подняли паруса, и вёсла гребцов снова ударили по воде. Путь вниз по реке был свободен. Дальше, вниз по течению, их ждал вольный имперский город Ульм…

Дунай, ближние окрестности вольного имперского города Ульма, земли бывшего герцогства Швабия, Священная Римская империя, ноябрь 1307 года от Рождества Христова.

Воздух над рекой стоял почти недвижим. Тишина, плотной невидимой пеленой покрывшая берега и ровную гладь воды на многие лье вокруг, почти ничем не нарушалась. Разве что иногда, из редких камышовых заводей слышался всплеск убегающего от щуки карася или с шумом взлетали жирные, набравшие за лето вес серо-коричневые кряквы и более мелкие буровато-рыжие чомги.

Дичи вокруг было много: не только птицы, но и животные нет-нет, да и появлялись на медленно проплывающих мимо кораблей пологих берегах. Некоторые из них, завидев шнеккеры и учуяв человеческий запах, моментально ретировались к ближайшему укрытию, другие — с опаской и в готовности сорваться с места — всё же осторожно спускались к кромке воды. Жажда и разделяющая их и людей гладь реки придавали им смелости и заставляли рисковать. Вот так, как, к примеру, небольшое — в пять шесть голов — стадо диких кабанов, с четверть часа назад напившихся прямо в виду у тамплиеров.

Возглавлял это стадо крупный матёрый секач, угрожающе посматривавший в сторону людей, пока несколько свиней, пара кабанчиков и дюжина поросят, шумно фыркая и мешая друг другу, пили воду на поросшем островками травы песчаном пляже.

Как и всех других замеченных ими животных, расположившиеся вдоль бортов и на площадках форкастлей наблюдатели оставили этого секача и всех его свиней без внимания, чем возможно вогнали клыкастого вожака в полное недоумение, но кто его знает: о чём там эта дикая свинья себе думала?..

Такое изобилие живности никого не удивляло. Как негромко заметил один из наблюдавших за берегом сержантов своему напарнику: «Не иначе, Тома, как мы проплываем чьи-то владения, где охота строго запрещена. Земли эти, наверное, принадлежат какому-нибудь местному барону или графу, а тот, судя по всему, уже стар или охотиться не большой мастер. Вот зверьё и выглядит таким непуганым и упитанным — не боится охотников… Нам бы, конечно, свежее мясо не помешало, устав разрешает охоту ради пропитания, да и на все местные запреты можно махнуть рукой, да вот только нам бы лучше нигде не задерживаться. Чует моё сердце, что нас на этой реке ждут другие развлечения, которые не сравнятся с любой охотой!..»

«Оно может и хорошо, что эти земли запретны для свободной охоты. Чем больше запретов наложили на эту землю владеющие ею сеньоры, тем меньше случайных людей мы можем здесь встретить. Нам лишние свидетели сейчас совсем не нужны. Эх!.. так бы и до самого конца пути, но мы же с тобой понимаем, что так спокойно долго не будет. Знаешь, брат Бертран, что я тебе скажу? — Тома повернулся к своему другу и, понизив голос почти до шёпота, продолжил. — Вот ты заговорил об охоте. Так эта самая охота как раз сейчас и идёт. Только она идёт не на зверей и не на птиц. Она идёт на нас, и хоть я и не боюсь никаких охотников, но от понимания того, что мы с тобой и все наши братья на этих кораблях вдруг враз стали дичью, на душе всё ж очень тяжело».

Бертран в ответ лишь молча кивнул и вновь повернулся к берегу. Хвала Господу — тот вроде как был всё так же безлюден. Никто — ни из прибрежных зарослей, ни из близлежащих реке рощ — не наблюдал, припав к земле или спрятавшись за стволами деревьев за тремя идущими один за другим шнеккерами, медленно, чуть быстрее течения реки идущими ближе к её левому берегу.