Находящиеся на палубах шнеккеров тамплиеры — те, кто был свободен от наблюдения за берегом и работы на веслах и с парусом — пользуясь тем, что вокруг всё вроде было спокойно, занимались своими нехитрыми делами.

С тем минимальным удобством, который они могли себе позволить, воины разместились на тюках с грузом или, постелив под себя сложенные попоны и прислонившись спиной к защищавшему от речной сырости борту, сидели на досках палубы.

Большая часть из них просто отдыхала, постепенно приходя в себя от недавнего боя с вюртембергцами. То, как стоявшие во главе их отряда братья-рыцари, не сходя со своего места, уничтожили на их глазах пять сотен хорошо подготовленных и прекрасно вооруженных воинов, не могло не впечатлить. Тем более, что то, как они это сделали, для всех оставалось совершенно непонятным. Что и говорить о том, что теперь, когда с вюртембергцами было покончено, они в своих мыслях снова и снова возвращались на несколько часов назад, туда, где вода и обвалившийся берег Дуная поглотили напавший на них отряд Конрада фон Штайна.

Другие же, понимая, что путь впереди не близкий и сегодняшняя встреча с теми, кто готов напасть на их корабли — скорее всего не последняя, осматривали и по необходимости чистили и затачивали своё оружие.

Делали они это молча и сосредоточенно, причём не потому, что в их привычках не было вести пустые разговоры — все они видели, как после окончания боя, троих из четырёх братьев-рыцарей, обессиленных, в полном изнеможении, с лицами, побелевшими как их котты, отнесли под покров парусинового полога. Все они до сих пор там и оставались. Помня об этом, тщательно проверявшие своё оружие тамплиеры понимали, что в следующий бой их сможет повести только последний из оставшихся на ногах рыцарей и самый молодой из них — Робер де Ридфор, а это значило, что впереди у них всё будет совсем не просто…

Была ещё одна часть тамплиеров. Её составляли не раз испытанные в боях и походах воины — в основном это были сержанты-конвенты. Невзирая на всё то, свидетелями чего им невольно пришлось стать, они решили не забивать себе головы объяснением увиденных чудес и невесёлыми размышлениями о возможном скором будущем. Разумно оставив всё это на неминуемый суд Божий, они дремали, завернувшись в одеяла и конские попоны. При этом, ни один из них не убирал далеко от себя оружие. Их копья, щиты и арбалеты лежали рядом, под рукой, в любой момент готовые к бою — ветераны здраво полагали, что на вражеской территории, когда любой встречный им человек, скорее всего, окажется врагом, в каждую следующую минуту что-то может случиться и вряд ли это «что-то» окажется хорошим…

В отсутствии ветра, корабли тамплиеров, выстроившись один за другим, неторопливо, подгоняемые вперёд исключительно одной лишь силой речного течения, двигались вперёд.

Русло Дуная, на этом участке пути, постепенно, почти незаметно, но становилось всё уже, и вот — через несколько часов такого неспешного движения, уже ближе к вечеру — за очередным изгибом реки, ещё достаточно далеко, но уже вполне различимо невооружённому глазу, появились башни и крепостные стены Ульма.

В виду открывшегося города, шнеккеры ещё больше замедлили своё движение. По команде старшего кормчего, на них убрали бесполезные паруса и дальше они шли уже управляемые только навешанными на правый борт большими рулевыми вёслами.

Брат-сержант Жак Мотье выставил дополнительных наблюдателей за берегом и рекой: по бортам, на корме и площадке форкастля. Сам он, на всякий случай, неотрывно оставался поблизости от старшего кормчего.

Братья-рыцари, все четверо, снова находились под парусиновым навесом. Трое из них — Бернар де Торнье, Гуго фон Вайнгартен и Филипп Сен-Жерар, изнеможённые недавним боем, с лицами, ставшими похожими на бескровные лики мраморных статуй, лежали на покрытых овчинами сундуках. Их тела были заботливо укрыты тёплыми зимними одеялами, а под головы подложены свёрнутые в какое-то подобие изголовий плащи. Меж сундуками, на широком, загнутом с краёв железном листе, стояло большое решётчатое ведро с раскалёнными углями — исходящий от них жар тоже делал хорошее дело, наполняя тела лежащих рыцарей благотворным теплом.

Следивший за состоянием рыцарей брат-сержант Пьер Форе, больше других в отряде разбирающийся в таинствах врачевания, только что, как мог, напоил их теплым мёдом и отваром целебных трав. Лица рыцарей немного, чуть заметно порозовели, но брат Форе, даже заметив это обнадёживающее улучшение, всё равно был чем-то недоволен. Задумчиво покачав головой, он с озабоченным выражением лица вышел наружу, чтобы готовить новое снадобье.

Пьер Форе, конечно, не был настоящим лекарем. Он кое-что понимал в вопросах лечения ран и различных хворей — в своё время многим из подобных навыков его научили госпитальеры — но что происходит с тремя лежащими под пологом братьями-рыцарями, он понять не мог. Внешне казалось, что они просто неимоверно устали, но усталость — усталостью, а охватившая их слабость была очень похожа на то бессилие, которое он видел в Палестине у больных черным мором. Об этом Пьер старался не думать, он гнал от себя даже мысль о том, что на их корабли каким-то образом проникла эта страшная болезнь, да и Робер де Ридфор уверил его в том, что бессилие его братьев является результатом неимоверного перенапряжения сил, но всё же, но всё же…

Четвёртый рыцарь, Робер де Ридфор — последний, оставшийся на ногах — сидел на складном походном стуле у изголовья находящегося в сознании Бернара де Торнье.

Этот могучий воин — лишь один из троих, участвовавших в бою с вюртембергцами рыцарей — сумел усилием своей непреклонной воли сохранить способность говорить. Его голос был тихим, но каждое произнесённое им слово внимательно ловилось склонившимся над ним Робером де Ридфором:

— Послушай меня, брат Робер: мы трое очень слабы. Когда к нам вернутся силы, и вернулся ли они к нам вообще — никто не знает, потому в таком состоянии, случись новый бой, мы будем практически бесполезны. Если нашему отряду вдруг снова придётся столкнуться с врагом — а я думаю, что это обязательно произойдёт, и дай Бог, чтобы это случилось нескоро — рассчитывай только на себя и на наших людей. Теперь ты будешь командовать нашим отрядом. Однако! Всегда помни о том, что пока только ты один способен будешь применить силу чудесных камней!.. — де Торнье говорил с трудом, и потому на некоторое время ему пришлось замолчать. Прошла минута, может — две, после чего он нашёл в себе силы продолжить:

— Я знаю, брат Робер, как ты смел и горяч… поэтому прошу: воспользуйся ей рассудительно и только тогда, когда поступить иначе будет уже невозможно… и помни главное: мы, во что бы то ни стало, должны исполнить волю Великого магистра!

— Я всё понимаю, брат Бернар, не волнуйся. Не трать свои силы, лучше испей немного меда и постарайся уснуть. Не забывай и ты, что я всё ещё — один из лучших мечников нашего ордена, и со мной — шесть десятков испытанных и искусных в ратном деле воинов! Это чего-то да стоит. Так что если нам снова не встретится большой отряд, сила моего камня может нам и не понадобиться, — Робер поднёс к губам де Торнье плошку с тёплым мёдом и, осторожно приподняв рукой голову рыцаря, ещё раз настойчиво попросил его выпить.

Бернар де Торнье лишь отрицательно мотнул головой. Сил у него было очень мало, и хоть это — и без того еле заметное — движение только ежва наметилось, даже оно оказалось для рыцаря слишком тяжёлым. Видя это, Робер де Ридфор оказался непреклонным:

— Тёплый мёд обладает целебными свойствами, он настоян на травах, что придают сил и хорошо восстанавливают после болезней. Пьер Форе уверен в том, что это питьё, как ничто другое из того, что есть в нашем распоряжении, поможет тебе встать на ноги. Пусть он не знает истинной причины потерей тобой сил, но всё же я прошу тебя, брат Бернар: сделай хоть несколько глотков! Ты должен это выпить!

— Хорошо, как скажешь… надо — значит надо, — сделав несколько небольших глотков, Бернар де Торнье закрыл глаза, и де Ридфор осторожно опустил его голову на изголовье. Некоторое время они молчали. Де Торнье лежал с закрытыми глазами, но Робер, приободрившийся тем, что на лице его друга наконец-то появился слабый румянец, знал, что он пока не спит: