Но этот свет был всего лишь отражение подсветки в темном зеркале. Он еще раз посмотрел на себя и успел подумать с горькой иронией, что косметический карандаш ему, пожалуй, уже не понадобится. Потому что вместе с этой болью пришло что-то такое, о чем он давно знал, и о чем старался никогда не думать всерьез, особенно в молодости.

***

– Что ты нашел там, солнышко? – спросила негромко мама, подойдя к мальчику. –

Здесь… жучок, – слегка задыхаясь, взволнованно сказал мальчик. – Он проткнул себе брюшко сосновой иголкой и сейчас умирает.

– Что же, ничего не поделаешь, малыш, – сказала мама.

Она осторожно взяла мальчика за руку, и они пошли по заросшей травой и засыпанной сосновыми шишками тропинке туда, где слышался шум дороги, но мальчик еще раз или два обернулся на то место, где он только что был. Сегодня он сделал свое главное в жизни открытие, и теперь открытие это навсегда останется в его маленьком и чутком сердце, на котором успела оставить свой первый след эта легкая сосновая иголка.

P.S. Говорят, что перед смертью O’Генри сказал: «Зажгите свет. Я не хочу уходить в темноте».

                  «Но как рассказать о том, о чем рассказать нельзя?»

                  Варлам Шаламов

– Вот мы и пришли, – сказала она. – Здесь, в этом доме я живу.

Она протянула руку, прощаясь. Дождь почти закончился, и теперь только ветер шелестел в листве старого тополя, под которым мы стояли. Тополь ронял на нас редкие и холодные дождевые капли, а небо, почти чёрное недавно, показало синие разрывы среди грозовых туч.

– Мальчишки, которые сидели там, на скамейке. Прошлый раз, когда я шла мимо, они крикнули мне вслед…

Она замолчала, н я понял, что она хотела сказать.

– Так будет всегда, – сказал я. – Кричать будут не всегда, но что-то такое ты будешь слышать за спиной всегда. До самого конца, до последнего дня.

– Как жестоко, – сказала она.

– Да, – сказал я. – Жестоко. Только в жизни всё жестоко.

Наверное, можно было бы вернуться и устроить выволочку этим малолеткам. Только это действительно ничего не изменит, по большому счету. Всегда найдутся желающие повертеть пальцем у виска и многозначительно улыбнуться. И совсем не обязательно, что это будут малолетки. Мне, например, о её проблемах рассказал доброхот, который был почти что моим ровесником. Такой же, как и я старик. Откуда до него дошло такое знание – бог весть.

***

Она пришла ко мне в двенадцатом часу ночи. Я бы ничего не услышал, наверное. Но забеспокоилась Кристи, моя кошечка, шести месяцев от роду. Она бросилась к двери, храбро задрав хвост трубой, потом оглянулась на меня. Тогда и я услышал какой-то шорох – как будто кто-то тихонько скребся за дверью. Я, помедлив секунду, открыл дверь и, увидев её, не слишком удивился. Она бывала у меня, давно, иногда мы встречались на улице, и она вежливо здоровалась со мной. Вот только имя моё она всё время путала, упорно называла меня Валерием Ивановичем.

Лето выдалось очень холодным в этом году, и окно я держал едва открытым. Спать я ложусь обычно не позднее одиннадцати, но сегодня припозднился, что-то мешало мне, и я ходил из угла в угол, совершенно не понимая, что со мной происходит. Наверное, и этот вечер мог бы пройти, как и сотни других за последний год – ни оставив ничего в памяти, ни малейшего следа. Весь этот год был годом тяжелейшей болезни, для которой у медиков не нашлось никакого названия. Они только руками разводили.

Когда-то давно, в моей прошлой жизни, мы познакомились с этой девушкой на пляже. Точнее, на том дальнем, диком и неухоженном кусочке пляжа, куда приходили загорать разве что такие же мизантропы, как и я. Олеся, – так звали девушку, – была художница, в то время она заканчивала художественное училище и мечтала о профессии дизайнера. Там, на пляже, от нечего делать, за разговором, она делала наброски углем на клочках бумаги. Однажды она нарисовала меня, легко, одним движением, и рисунок этот долго хранился у меня среди других набросков, старых фото, каких-то совсем ненужных бумаг. Я помнил её красивой, открытой и слегка эксцентричной. Но сегодня она была испугана, и это было заметно почти сразу.

– Что-то случилось? – спросил я.

– Пока ничего, – сказала она.

Она уселась в кресло, рассеянно рассматривая мои книги и картины, а рыженькая крошка Кристи, не избалованная гостями, сразу забралась ей на колени. Странно было, как громко может мурчать такой вот несмышлёныш, стоит только погладить её по рыжей шерстке совсем незнакомому человеку.

– Могу я позвонить от вас? – спросила она.

– Конечно, – сказал я. Но она продолжала сидеть в нерешительности.

– Я поссорилась с мамой, – сказала она. – Могут меня забрать в стационар без моего согласия?

– Мало ли кто с кем ссорится, – сказал я. – Если всех забирать…

– Я ударила маму пряжкой от ремня, – сказала она. Заметив, как я молчу, она сказала:

– Сначала мама ударила меня и попала в глаз. У меня опухший глаз?

– Вовсе нет, – сказал я. – Глаз как глаз. Что левый, что правый, никакой разницы.

– Я убежала. Я боюсь, что если приду домой, то меня отправят в стационар.

– Не имеют права, – сказал я. – Если, конечно, с мамой ничего не случилось.

Права не имеют, а заберут запросто, хоть случилось, хоть не случилось. Я даже знаю, как это бывает – влетают втроем, три крепких молодых парня в белых халатах, один сразу становится к окну. С такими не поспоришь, будь ты нормальнее их всех троих, вместе взятых. Вообще, нет страшнее врага, чем твои близкие. Посторонний человек не сдаст в сумасшедший дом, а вот родная мама – запросто. Но этот случай не крайний, похоже. Шлёпнули друг друга мама с дочкой, поссорившись, и перепугались до полусмерти обе.

– Ты будешь звонить? – спросил я.

Она не ответила, рассеянно поглаживаю кошечку. Та мурчала, поворачиваясь то одним боком, то другим на её коленях. Наконец, нахмурившись, Олеся сняла трубку и быстро набрала номер.

– Я могу прийти домой? – спросила она.

Они с мамой долго ещё говорили, упрекая и прощая друг друга, два самых близких человека, два смертельных врага. Понятно было, что прийти ей можно. Но всё-таки ей было страшно, и я согласился проводить её домой.

***

Нет более беззащитного существа на этом свете, чем человек. Твоя любовь, твои привязанности, твои симпатии – всё может обратиться против тебя, и не дано предугадать, когда это может случиться. Всю осень и зиму, после того, как не стало Оли, я мучился страшными бессонницами, которые заканчивались наутро сильнейшими головными болями. Днём я что-то делал, с кем-то разговаривал, кому-то мило улыбался. Делал сверку статей в печать, сочинял рецензии на чужие работы, принимал участие в каких-то бесконечных семинарах и обсуждениях, ходил в библиотеку. Но потом с необходимостью приходил вечер, и я оставался один.

Всегда, сколько я себя помнил, я был молодым, и мало кто воспринимал меня всерьез. Я стал стариком только в этом году, из которого я не запомнил почти ни одного дня, ни одного вечера. Они все провалились в памяти, как будто их и не было. Были какие-то события, которые я помнил, потому что события происходили днем – встречи, да какие-то пустые разговоры. Еще были ночи, когда я просыпался, едва заснув, и эти ночи я тоже помнил. Иногда я снова засыпал, но чаще нет, и, зная, что заснуть уже не получится, просто читал до утра, что-нибудь, что первым попадалось под руку. Так мне попалась Лионская лекция А.Д.Сахарова, одно из самых последних его выступлений. Ему было отпущено судьбой ещё три месяца, на всё про все.

«Мое глубокое ощущение.... существование в природе какого-то внутреннего смысла, в природе в целом. Я говорю тут о вещах интимных, глубоких, но когда речь идет о подведении итогов и о том, что ты хочешь передать людям, то говорить об этом тоже необходимо».