– Ну и ладно, – сказал Никола. Но было что-то такое в его жёлтых кошачьих глазах, чего Данила опасался с детства.

– А поехали лучше ко мне, – вдруг предложил Толик. – У меня дома никого, и самогонка отличная.

– Поехали, почему нет, – пожал плечами Никола. – Только не гони…

Никола задержался, закрывая дом на замок, и Данила сел на заднее сиденье «ковровца» к Толику. Отъезжая от колодца, он вспомнил, как Никола, хвастаясь силой, крутил ведро воды, потом засмеялся, уронил и облился с головой. «Ладно, – подумал он. – Всё будет хорошо».

Они стремительно промчались по сельской улице, пугая кур, и вызывая бешеный лай собак, и вот уже окраина посёлка, лес, озеро – и вдруг, на повороте, Данила почувствовал, как мотоцикл врезается в обочину, Толик где-то внизу, под ним, а сам он, как птица парит над ним в полёте. Потом удар, падение, и вот уже они ползут вверх по откосу, задыхаясь от пыли, и изнемогая от непонятного смеха. Каким-то чудом они не ударились головой в бревно, что лежало на откосе, а просто скользнули по песку вниз, к самой воде.

Наверху, на дороге, постукивал на холостом ходу голубой ИЖ Николы, а сам он, положив руки на руль, с изумлением смотрел, как они ползут вверх по откосу. Шок у них понемногу проходил, они перестали смеяться, а просто осматривали себя. Но все было цело, руки и ноги целы, все на месте, и даже мотоцикл Толика не пострадал. Одежда на них была грязная, и лица грязные, но они были живы, здоровы, а отмыться можно и в озере. А потом ехать к Толику, как и договорились.

Лето закончилось, начинался сентябрь, и Данила уже ходил на лекции в свой институт. Сестра приехала Томск немного позже его, задержавшись почти на неделю. Привезла какие-то харчи из дома, подарки, и последние новости. Она учились в местном универе на биолога, общежития их стояли рядом, и они часто ходили в гости друг к другу. Сегодня она пришла к нему, сказала, что дома всё хорошо, отец строит летний дом, а матушка занята всё больше на огороде. И, уже собираясь уходить, вдруг спросила:

– А ты знаешь, что Толя Анцут разбился?

– Нет, – поразился Данила. – Что случилось, откуда это известно?

– Он хотел отправить какое-то письмо своей подруге в Кемерово, срочно отправить, – сказала сестра. – Мотоцикл родители ему не дали, потому как он с утра не был трезвым. Просто спрятали ключ, и тогда он решил добираться до почты в центр так, как они всегда добирались в детстве – на товарняках, которые притормаживали на их перегоне. Забрался на подножку, как обычно, но когда спрыгивал на станции, зацепился плащом за что-то. Он попал под колёса, и его разметало так, что еле собрали для похорон. Вчера или позавчера похоронили, такие дела.

– Какая страшная история, – сказал Данила.

– Какая есть, – сказала сестра.

Он помнит, как сейчас и эту заметённую снегом, бесконечно длинную улицу села, и, в свете фар, какую-то машину, застрявшую впереди. Чужие люди возились с лопатами у этой застрявшей машины, пытаясь её откопать. Отец и дядя сидели впереди в небольшом, крытом брезенте «газике», а они с сестрой поместились на заднем сиденье. Им тогда не было и десяти лет, и все вместе они ехали на похороны деда в соседнюю деревню. Он помнит, как взрослые долго возились с этой застрявшей машиной, как цепляли её на прицеп, как потянули, как заревел мотор машины сзади, а потом был сильный удар, и он почувствовал, как их машина переворачивается в кювет.

Он помнит, как их, закутанных, вели куда-то сквозь снежную пургу, и как они оказались в светлом и тёплом доме у дяди Васи, маминого брата, который принял их с рук на руки, а взрослые поехали дальше. Он помнит, как он кормил их макаронами, поджаренными на большой сковородке, а потом уложил спать рядышком на большом одеяле в углу. Он помнит весь этот вечер до мельчайших подробностей – и косо летящий снег, и слепящий свет фар, и чужую машину впереди в этом ярком свете фар.

В детстве мы живём в мире, где с нами не может случиться ничего плохого: есть отец, есть другие сильные и большие мужчины, и ты всегда в безопасности. А потом, постепенно ты понимаешь, как всё непросто устроено в мире взрослых людей. Однажды июльским летом матушка собрала детей, и повела в лес старую и ослепшую собаку по кличке Пират, с красивыми карими глазами. Пёс не только ослеп, но и ходил с трудом, и больше не мог нести свою службу сторожа при дома. Но старая тозовка, к счастью, дала осечку, и Пирата вернули на своё законное место во дворе. Но Данила навсегда запомнил, что старую и непригодную к службе собаку можно просто увести в лес.

Работать в МЖК, на бетонный завод в Искитиме он пошел от полной безнадеги, понимая, что другого способа заработать на квартиру у него в его тридцать семь лет нет, и не предвидится. Именно тогда, в МЖК, у него начались первые приступы лунатизма. Нельзя сказать, чтобы странные пробуждения по ночам происходили с ним впервые. К своим тридцати семи годам он был лунатик со стажем, так скажем. Впервые это случилось с ним, пожалуй, когда он был еще совсем маленький, лет семи-восьми. Родители брали его с собой, когда ехали на праздники или на выходные к родственникам в деревню, или в соседний городок. Его укладывали в комнате вместе с другими детьми, и, однажды, проснувшись, он обнаружил, что ушел довольно далеко от того места, где ему положено было спать.

В другой раз это было в стройотряде, после очень жаркого дня. Они строили дома в деревне, в верховьях Томи, был июль, стояла немыслимая жара, за неделю они успели загореть до черноты. И вот к вечеру этого дня они увидели пожар. Горело здание двухэтажной деревянной школы. Как потом выяснилось – местные мальчишки устроили в пустом здании костерок, а потушить не сумели. Они, всей бригадой, бросились к зданию школы, в надежде помочь хоть как-то. Но помочь было уже нельзя. Там, на тротуаре, пробегая мимо ревущего огня, закрываясь рукой от жара, он испугался очень сильно и неожиданно. Он поскользнулся, и упал на тротуаре, прямо напротив быстро набиравшего силу огромного огня. Упал, тут же вскочил, но страх не прошел сразу. И, стыдясь этой секундной слабости, что-то изображал потом, какие-то действия с шестом, уже совсем близко от огня. В этом не было, по правде говоря, абсолютно никакого смысла.

Должно было пройти еще много лет, прежде чем он попытается задуматься о природе страха. Почему испугался в этот раз, и совершенно спокойно вошел в горящую сторожку в другой, в следующий стройотрядовский сезон. Вошел, забрал бачок с бензином для своей бензопилы, и так же спокойно вышел. И потом так же спокойно смотрел, как догорала сторожка. Потому как сделать тоже ничего было нельзя.

Почему он мог драться один против двоих, каждый из которых был выше его на голову, мог драться тогда, когда обстоятельства этого в общем-то не позволяли. И почему он не вступал в драку тогда, когда не вступать в драку было непростительно? Почему? И еще он помнил, как страшно ему было, когда он впервые был в горах. Как страшно было, когда он впервые поскользнулся на снежнике. И как легко было на второй день, когда быстрой походкой молодого зверя он проходил по ледникам, даже не помня почти, где только что прошел.

Тогда, ночью, в стройотряде, после того пожара, он проснулся от того, что с криком бежал по чужим кроватям, совершенно не помня себя. Там, в той комнате, где они жили всей бригадой, он впервые подумал, что с ним что-то неладное, если он бегает, не проснувшись, по своим же товарищам. И вот это, казалось бы, редкое и странное, почти забытое, вдруг проявилось в нем в новых обстоятельствах с такой резкой и пугающей силой.

Страх…

Страх был только в самом начале. Потом было только тяжело, а иногда – невыносимо тяжело. После работы в КБ микроэлектроники, после чистых, просто сияющих чистотой боксов, где каждая пылинка была на учете, после белых халатов, белых шапочек, белых перчаток так тяжело было привыкать к грязным, пропитанным маслом и цементной пылью робам. Робы эти они сдавали в стирку по пятницам вечером, и получали их чисто выстиранными в понедельник с утра первой смены. Но уже к вечеру эти робы были снова грязные и липкие от масла и пота. Самое противное было в этой утренней процедуре – снять свое, чистое и сухое, и надеть эту холодную и липкую робу. Потом – такие же грязные и пропитанные машинным маслом башмаки. Такими же грязными были они сами, и не спасал от грязи ни душ по вечерам – в котором часто не было горячей воды, – ни двойные верхонки, ни стиральный порошок, которым они пользовались для мытья рук. Если не было горячей воды в душе, то приходилось мыться холодной, иногда чуть ли не ледяной водой. И потом нужно было идти в ветхом, подпоясанном веревкой полушубке на станцию, где иногда неизвестно почему подолгу не было электрички до дому.