Зимой холодный воздух поступал с улицы в огромные дыры в окнах, и, смешиваясь с паром из пропарочных камер, образовывал густую белую взвесь, очень похожую на туман, в которой едва можно увидеть друг друга. Однажды в этом тумане он едва успел отскочить от бетонной плиты, которая промчавшись мимо него на стропах крана, с грохотом ударила в стену. Он никак не мог понять природы этих огромных дыр, выбитых в широких квадратах зелёного двойного стекла окон. Не мог понять, пока не наступило лето, и тогда, в какой-то момент, изнемогая от жара, идущего с улицы, от жара, идущего из пропарочных камер, от духоты и зловония цеха – в какой-то момент, не выдержав, он подхватил с пола большой кусок застывшего бетона и с размаху бросил в окно. Чтобы хоть через эту, пусть и небольшую пробоину глотнуть измочаленными легкими немного свежего воздуха. Но мучительнее всего была не тяжелая работа, не грязь, не сквозняки, не пот, и даже не протяжный зловещий скрежет крана над головой – казалось иногда, что гигантские доисторические чудища ведут свои нескончаемые разборки. Тяжелее всего был запах цеха.

Разгребать бетон было тяжело только поначалу – потом окрепшие мышцы привыкли к огромному скребку, которым приходилось выравнивать бетон на платформе-заготовке. Тяжелая работа становилась привычной, вместе с силой приходило понимание, как можно быстрее сделать эту работу. Но совершенно невозможно было привыкнуть к мучительно тяжелому, совершенно непередаваемому запаху, который стоял в цехе. Этот запах имел своей причиной масло, которым смазывали стальные платформы-заготовки. Потом эти платформы вместе с готовой плитой подхватывал кран и уносил в пропарочную камеру. Когда открывались гигантские створки камер-пропарок, именно оттуда вместе с белыми клубами пара вырывалось ни с чем не сравнимое сероводородное зловоние. Затем кран возвращался с новой стальной платформой-заготовкой. Плиты мелькали над головой взад и вперед, и никто не обращал на это особого внимания.

В первый раз это случилось с ним дома, ночью, после какой-то особенно тяжелой первой смены. Часа в два ночи он проснулся от собственного крика. Он стоял на своем же письменном столе, ударившись головой в книжный стеллаж, и только после этого проснулся. Еще там же, на столе, он старался сообразить, что же произошло, и от чего он убегал с таким криком. А приснилось ему, что он что-то делает в какой-то большой яме, и вдруг над ним нависает, начинает накрывать его гигантская бетонная плита, которую несет на своих стропах кран-балка. Эта плита, как он понимал в этот момент, накрывает его навсегда, совсем как могильная. И ему во что бы то ни стало нужно было успеть убежать из этой ямы. Пока плита не закроет, не замурует его в этой яме.

Этот кошмар начал повторяться с завидной регулярностью после той ночи. Снова и снова, по крайней мере, один раз в две недели, а то и чаще, он просыпался среди ночи с бешено бьющимся сердцем, где-нибудь посреди комнаты, около двери или еще где-то. Просыпался, вспоминая, как безнадежно пытался убежать от зловещей бетонной плиты над головой. Но вот этой ночью он впервые проснулся, ударившись в оконный переплет шестого этажа. В той квартире-коммуналке, в которой они оставались после второй смены. И вот тут он понял, что это конец. Что однажды он выбьет окно, и вылетит на улицу с шестого этажа. И так бы и было, наверное, если бы ему не посоветовали поискать причину кошмаров. И он сумел найти его, к своему великому счастью. Его лунатизм закончился, как только он начал протирать после душа пыль ваткой у себя в носу.

Всего-навсего…

Кто бы мог подумать, что граница непознанного так близка, и что ужас, который чуть было не выбросил его с окна шестого этажа, весь непередаваемый кошмар его снов затаился обычной пылью в собственном носу. И что для многих наших поступков никто и никогда не найдёт объяснения, даже если мы однажды шагнём из окна высотного дома.

Это был странный клиент, так бы я сказала: даже не вполне адекватный. Я это поняла сразу, с самой первой встречи, чуть ли не с первой минуты. У него были проблемы со спиной, когда-то давно он повредил её, то ли катаясь в молодости с другом на мотоцикле, то ли работая на бетонном заводе. Так он объяснил, во всяком случае. Он сразу и много рассказал про себя, даже слишком много: например, что не раз и не два пытался покончить самоубийством из-за каких-то своих женщин. В первый раз он, по его словам, наглотался антидепрессанта, ещё в тридцать с небольшим, и два дня был в коме. Но в реанимации его сумели вытащить с того света, и сразу из реанимации, прямиком, отправили в сумасшедший дом на два месяца. После этого, как он говорит, у него и начались серьёзные проблемы с сердцем.

Там, в психиатрии, его проверяли, расспрашивали, даже ставили при расспросах какую-то «сыворотку правды», но потом отпустили. Он сказал, что не состоит на учёте у психиатров, но как я могу ему поверить, если человек решился на такое в совсем молодом возрасте. И ещё, зачем в его возрасте позировать девушкам на пляже?

Он вообще был какой-то странный, то рассказывал про какую-то эмиграцию, и про свои приключения в Италии, то про Финляндию -но потом я поняла, что всё это сплошные понты, на работе ему платят совсем немного, и взяли его на полставки, и то только потому, что он вроде как знает несколько языков. Работал он неподалеку, ему было удобно ходить на массаж в мой кабинет сразу после работы, которая заканчивалась у него к обеду. Он говорил, что то ли пишет, то ли написал какую-то книгу, но мне это было неинтересно, и тоже странно: если человек может написать книгу, то почему он не может найти себе достойную работу? И как он так сумел прожить жизнь, и ни разу не жениться, тоже странно. Про детей и говорить нечего, у таких не бывает детей – это я и так знаю. Ещё у него в глазах мелькало что-то такое иногда, огоньки какие-то: словно не успел куда-то, или что упустил – и постоянно ищет потерянное, а находит совсем другое.

К слову сказать, он никогда не опаздывал, лишних вопросов не задавал, время выбирал самое невостребованное, хотя и платил совсем немного – его деньги меня мало интересовали. Просто было в нём что-то такое, чего не было у других, и я работала с ним год или больше ради интереса, пока не случилось то, что случилось. У него и раньше бывали боли, и я иногда даже ставила ему уколы, всё же у меня медицинское образование. Но в тот день всё случилось слишком быстро.

Я уже почти заканчивала массаж, оставалось только сделать то, что я иногда делаю по договорённости для старых друзей – ну, вы понимаете… И в этот момент он стал белый, как стенка, захрипел, и тихо попросил стакан воды. Я пошла на кухню, а когда вернулась, он был уже без сознания. Я позвонила в неотложку, но они приехали слишком поздно, а сама я уже ничем не могла ему помочь.

Говорят, его похороны за свой счёт организовала какая-то женщина, из давних знакомых. Вроде как она знала его ещё со студенчества. Ничего не могу сказать, так это или нет – я стараюсь избегать таких мероприятий.

***

Следователь Ферапонтов стоял у окна, глядя на бабушек, что сидели на скамейках под деревьями напротив здания прокуратуры, на детишек, что радостно крутились неподалеку, на важно расхаживающих по траве голубей, на тёмные тучи вдалеке, и думал о том, как мало иногда остается после человека. Торопимся, спешим, а потом вдруг пустота, и никто не скажет, как жил этот человек и что делал, о чём думал, куда стремился, где теперь скитается его бессмертная душа. И есть ли кому замолвить за него хотя бы одно словечко перед господом богом. Жил тихо, и ушёл незаметно, ничего после себя не оставив: ни дома, ни семьи, ни близких, ни знакомых, ни больших дел, и даже кошки дома нет.

Секретарша прокуратуры зашла неслышно, постояла немного, затем деликатно кашлянула. Ферапонтов оглянулся, и та спросила:

– Ну, что, Семён Иванович, закрываем дело Ахимова?