– Полина Аркадьевна, – внезапно сделала намёк на книксен Кравец. – Если хотите – Полина…

Она неожиданно потянулась к нему поближе, почти к самому уху, и тихо сказала:

– Спасибо вам.

Платонов почувствовал, как она подышала на него чем-то клубнично-ароматным. Виктор скосил глаза в сторону поста – Эльвира была занята полицейским и не смотрела в их сторону.

– Пациентку эту я чуть позже посмотрю на предмет сопутствующих заболеваний, распишу лечение, – Кравец проследила его взгляд и загадочно улыбнулась. – У меня ещё одна пневмония неописанная осталась. Захотите кофе – поднимайтесь, я пока отдыхать не собираюсь.

Она развернулась и вышла. Виктор стоял и слушал стук каблуков; он сквозь стену видел, как она идёт вдоль дверей кабинетов в полумраке коридора, не вынимая рук из карманов халата. Сердце застучало, он на секунду крепко зажмурился.

(Захотите кофе – поднимайтесь.)

– …Доктор, можно вас? – со второй попытки сержанту удалось докричаться до Платонова. – Несколько вопросов…

Виктор с сожалением открыл глаза и прошёл в дальнюю комнату.

Когда Белякова погрузили в полицейский УАЗик, Платонов ещё постоял на пандусе приёмного отделения, глядя вслед удаляющимся огням. В халате было зябко, но заходить он не торопился.

На четвёртом этаже горели окна ординаторской терапии. Где-то там Полина Аркадьевна пила кофе и писала истории. Возможно, временами поглядывала на дверь в ожидании дежурного хирурга. Возможно, даже задумчиво покусывала кончик шариковой ручки. Почему-то Виктор видел всё это именно так – и улыбнулся своим представлениям о ней.

– Виктор Сергеевич, помнишь, что случилось однажды вот такой же ночью, когда ты чересчур много думал на работе о женщинах? – спросил он сам себя. – Хочешь наступить на те же грабли?

Наступать на них снова не хотелось. Но вполне объяснимый с точки зрения биохимии гормональный фон упорно старался максимально приблизить Платонова к этим граблям.

За спиной скрипнула дверь, и наружу выглянула Эльвира.

– Вы здесь ещё? – удивлённо спросила она. – Идите спать, Виктор Сергеевич.

– Надо историю Беляковой написать, – покачал головой Платонов. – Или хотя бы лист назначений. Историю можно и утром.

– Так идите, чего мёрзнете? Я бы уже на лопату все закрыла, – укоризненно пробурчала Эльвира и распахнула дверь пошире, приглашая Виктора внутрь. Платонов посмотрел на окна четвёртого этажа и вернулся в приёмное отделение. Медсестра громыхнула гигантским шпингалетом, выключила свет, проверила, как снаружи светит на подъездные пути яркий прожектор, и ушла в свою комнатку.

Виктор застыл посредине просторного фойе, где в углах стояли большие стеклянные шкафы с дипломами, кубками и фотографиями в рамках. Больница частенько получала благодарности от своего высокого руководства и старалась всё это не прятать, а поместить на видное место, поближе к поступающим пациентам. Как будто от этого их боль и страхи должны были куда-то исчезнуть…

Охранник возле турникета смотрел маленький телевизор и не обращал внимания на замершего посредине коридора хирурга.

– Стоит признаться, – шепнул под нос Виктор, – что ты сейчас решаешь только одно. Идти на четвёртый этаж или нет. Давай пройдёмся по списку «за» и «против».

Он стал загибать пальцы.

– Завтра две операции, надо бы выспаться. Это «против», – несмотря на отсутствие решения, Платонов уже медленно приближался к лифту. – Собственно, это всё. Пункт один – хотя, безусловно, весомый. Теперь «за»…

«За» было всё остальное. Кофе, ночь, ординаторская. За столом при свете настольной лампы – яркая женщина. Милая беседа, горячая кружка, тонкий флирт, в котором он считал себя опытным специалистом. Непредсказуемые последствия…

Что-то не давало Платонову сделать последний шаг и нажать кнопку вызова кабины.

– Чем это однажды кончилось, ты помнишь, – сказал он вслух и покачал головой. – Очень хорошо помнишь. И обещание себе ты дал тогда неспроста.

Виктор решительно развернулся в сторону лестницы, ведущей на уровень ниже, к палатам гнойной хирургии. Дверь на лестничную клетку хорошо ограждала от приторного душновато-сладкого запаха пациентов, что лежали в «гнилухе». Платонов распахнул её и машинально задержал дыхание на несколько шагов, чтобы адаптироваться к этой атмосфере мелкими медленными вдохами.

Нащупав в кармане маску и шапочку, он надел их перед входом в отделение. Дверь, тугая и слегка скрипящая, пропустила внутрь.

Каталка с Лидией Григорьевной стояла посредине коридора. Свет здесь был по режиму выключен, горела только настольная лампа на посту и пара слабеньких ночных светильников по периметру, поэтому Виктор чуть не влетел в Белякову, остановившись лишь в паре сантиметров.

– Никак в палату определить не могут? – спросил он.

– Наверное, это не очень быстрая процедура, – ответила пациентка. – Всё-таки ночь на дворе.

– Где медсестра? Она вас вообще видела уже?

– Да, конечно. Что-то у неё случилось. Позвали куда-то.

Платонов обогнул каталку, заглянул за угол. Там, куда показала Белякова, виднелась открытая дверь в палату, где горел свет. Виктор уже направился в ту сторону, как из неё навстречу вышла Ольга – медсестра, с которой Виктор часто дежурил; исполнительная, невозмутимая, с железным характером и идеальными навыками.

– Почему пациентку не определяем никуда? – тихо спросил Платонов.

– А было бы место, – громко, как днём, ответила Ольга. – То есть, вот теперь оно появилось.

Платонов приподнял брови в немом вопросе, отметив про себя, что они с Кравец волевым решением положили Белякову в гнойную хирургию и даже не узнали, есть ли там места.

– Так Бочкарёва всё, место и освободилось, – пояснила Ольга. – Реанимация за пять минут до вас ушла. Кстати, надо там дневничок черкануть будет.

– Обязательно, – машинально сказал Виктор. – Бочкарёва – это с пролежнями, септическая бабушка? Знаю, я же сам на прошлой неделе принимал. Не верилось, что больше суток протянет. Максимум двое.

– Шесть протянула, – уточнила медсестра. – Вы ж, Виктор Сергеевич, в истории болезни написали: «Прогноз для жизни крайне неблагоприятный». Ну вот и сбылось.

Платонов немного напрягся от такой трактовки – человеку со стороны могло бы показаться, что Ольга чуть ли не напрямую связала смерть бабушки с изложенной в истории формулировкой.

Септическую бабушку Бочкарёву он принял на дежурстве в тяжелейшем состоянии – девяностолетнюю маму на «Скорой» привёз сын, который уверял, конечно же, будто ходить она перестала не больше десяти дней назад. Увиденное же Платоновым на перевязке говорило о том, что мама была брошена сыном давно – не меньше двух месяцев. За более короткий срок такие пролежни просто не успели бы сформироваться. Бабушка тяжело дышала в постели, просила укрыть её одеялом и на голос сына не реагировала. Виктор думал, что она в оглушении, но на его собственные вопросы она отвечала пусть и медленно, но точно.

– А почему я не в курсе? – уточнил Платонов. – Это ж не прыщик на носу, а летальный исход.

– Да я сама только недавно зашла к ней, – развела руками Ольга. – Она все стонала последние дня два, пить просила. Мы соску ей давали. А тут что-то затихла. Я в палату – а она уже холодная. Позвонила в реанимацию. Вам бы чуть позже тоже сообщила, да вы вот и сами пришли.

Медсестра, отчитавшись дежурному хирургу, с чувством выполненного долга пошла в сторону поста – оформлять поступившую пациентку. Платонов же переступил порог палаты и огляделся. Бабушка с подвязанной челюстью лежала головой в сторону окна. Причудливые тени от луны и фонарей падали на её неподвижное лицо, одеяло и стол, где стояла ненужная уже бутылочка из-под минералки с надетой на горлышко соской. С одной из ног одеяло было откинуто – Платонов видел на стопе потемневший от гноя бинт и привязанную к большому пальцу бирку. На кровати рядом, где ночевал изредка её сын, никого не было.