====== Глава 4. ======

Чанте пришло в голову, что следовало бы сделать подарок этой доброй женщине, жене брата Суле за то, что та взялась помогать её семье. А что ещё может подарить Чанта, кроме изделий из голубых морских ракушек, изготовленных собственными руками? Она смастерит Суле браслеты на запястья и на лодыжки.

Она отправилась к морю, оставив в в хижине брата и мужа обсудить переезд из Пальв в Берос, а маленький Ром дремал в кроватке, повернувшись лицом к дощатой стене хижины, изобилующей широкими щелями. На пляже было мало людей, только несколько мальчишек из ближних улиц и где-то издалека доносилось пение пьяных каких-то мужчин. Чанта не придала этому значения и занялась собиранием ракушек в небольшую плетёную корзинку. Мысли её были полны счастливым грядущим, которое прежде её только пугало, вызывая тоскливую меланхолию. Они улетали в Берос, который она никогда не видела, где её Адат будет преподавать в школе танцев и они поселятся в доме Анга. В настоящем доме из кирпичей из оранжевой глины и под черепичной крышей! Какое же это наслаждение — жить в настоящем доме, а не в хлипкой лачуге! Она так ушла в свои мысли и мечты, что даже не заметила, что к ней приближается толпа пьяных мужчин, громко хохочущих, о чём-то переговаривающихся между собой бессвязными речами. Чанта выбралась из своих грёз только тогда, когда мужчины окружили её. И закричала от испуга. К ней потянулось одновременно шесть пар грязных волосатых рук, они принялись толкать её, рвать одежду, шарить по её телу. Чанта вопила, вне себя от ужаса. Анг и Адат услышали её крик и маленький Ром, пробудившись, сел на кровати и выглянул в щель между досками стены хижины, чтобы увидеть, кто это кричит и что происходит. Он слышал, как его дядя Анг и отец выбежали из хижины и вот он увидал их на пляже. Они наперегонки бежали к толпе мужчин, державших за руки его мать в изорванной одежде. Мальчику стало очень страшно, он сжался в комочек и заплакал. Анг и Адта ринулись в драку, но превосходство оказалось не на их стороне. К тому же, в руке одного из мужчин оказался нож, он ударил им сначала Анга в живот, затем полоснул Адата по горлу. Чанта завыла, не в силах осознавать происходящий кошмар, завопил в хижине и её сын. Мужчины, напавшие на неё, вдруг словно протрезвели, опомнились, замерли, глядя на мёртвые, лежащие в лужах крови, пропитавшей песок, тела Анга и Адата. Затем, выйдя из оцепенения, они переговорили между собой, потом подхватили убитых за руки и ноги и, раскачав, бросили в море. И поспешили прочь с пляжа, забыв про Чанту, лежавшую на песке и горько рыдавшую. Ром, наблюдая из хижины за происходящим, поначалу тоже вопил, как безумный, а затем замолчал: у него наступил нервный шок. Он молча смотрел через щель в стене на морские волны, окрашенные алым цветом крови, на которых мерно покачивались тела убитых отца и дяди… И потерял сознание. Ром пребывал в коматозном состоянии и никак не приходил в себя. Чанта так и не смогла похоронить ни мужа, ни брата: их тела унесло море, где, вероятно, они были съедены саракомами. Утешило её в горе лишь то, что убийцы были вскоре найдены, нашлись и свидетели — мальчишки на пляже. Того мужчину, у которого был нож и который непосредственно ударил им Анга и зарезал Адата приговорили к страшной казни: в яме с ядовитыми гавами-жуками, чёрными, похожими на сороконожек. Яд действовал медленно, обречённый на казнь умирал в ужаснейших мучениях несколько дней, яд жёг его огнём. Затем жуки сжирали его труп, а кости оставались в яме. Остальных мужчин, напавших на Чанту отправили на каторгу сроком на десять лет за надругательство над телами убитых. Чанту несколько утешило то, что убийца понёс наказание, тем более, что ей разрешили присутствовать при его казни. Но больше радоваться было нечему. Сын её лежа в коме, она потеряла мужа, единственного брата, а также надежду найти какое-то пристанище в Беросе. Она написала Суле письмо, в подробностях описав гибель её мужа — Сула должна была знать, что теперь она тоже вдова. И через некоторое время получила от Сулы ответ. ” — У меня опять нет мужа, — с печалью писала та, — во второй раз я вдова. И могилы не осталось от Анга! Вот только дочь у меня есть от него, маленькая Дита. Ещё у меня есть родня, которая может мне помочь и утешить, а у тебя ведь никого не осталось, кто мог был тебя поддержать. Анг хотел, чтобы ты жила в нашем доме — вот и приезжай с маленьким сыном, живи у меня.» Чанта обрадовалась этому предложению. Да, она поедет в Берос и будет жить вместе с Ромом у Сулы и любить эту добрую женщину, как родную сестру! Вот только бы сыночек пришёл в сознание, чтобы мог отправиться вместе с ней! Чанта много молилась об этом и молитвы её были услышаны: Ром, наконец, вышел из коматозного состояния. Однако, стоило ему расслышать шум волн моря за стеной хижины, как у него начался припадок. Он возненавидел море с тех пор, как увидал в его водах трупы отца и дяди. В тот же день Ром сбежал из дома, ушёл, куда глаза глядят, лишь бы подальше от моря. Чанта весь день в тревоге искала его и обнаружила только поздним вечером в священной роще храма Амалис. Чанта попыталась увести сына домой, но у него началась сильнейшая истерика. Терпение Чанты иссякло и она в сердцах толкнула его. И весьма неудачно: Ром упал на правую руку и сломал её. Чанта очень испугалась, схватила сына на руки и понесла в больницу при храме, где ему наложили на сломанную руку гипс. Чанта планировала ещё немного пожить в Пальвах, чтобы заработать немного денег на дорогу, но Ром так страдал в хижине у моря, что ей пришлось отправиться с ним на пристань и чуть ли не на коленях умолять капитана пассажирского корабля, отправляющегося в Берос, взять её без платы хотя бы на палубу. Она так отчаянно молила, твердя, что её мальчик может умереть, потому что не выносит вида моря из-за того, что видел в его волнах труп убитого отца, что капитан сжалился и разрешил Чанте плыть на палубе. Денег у Чанты было совершенно, при ней был лишь узелок с её пожитками, баклага с пресной водой и немного жареного сеса. Её сын лежал без сознания на палубе, не вынося вида морских волн. А когда приходил в себя, не мог ничего есть, только пил воду и Чанта почти ничего не ела. Рому полегчало лишь когда корабль вошёл в воды Гиби и Чанта накормила его жареным сесом. Вид реки не будоражил его расстроенную психику. Когда они сошли на с корабля на пристани Бероса, Рому и вовсе сделалось хорошо и ему снова хотелось есть, но у Чанты больше не было запасов сеса. Посадив голодного сына на одну из канатных тумб и поставив рядом с ним узел с пожитками, она порылась в нём и нашла несколько изделий из голубых ракушек, которые она не успела продать в Пальвах. Можно было бы попробовать продать их на пристани, чтобы купить сыну поесть. Пристань окружали каменные арки над дорогами, ведущими в разные части города, дома и сады богатых людей. Улицы возле пристани считалась одной из самых престижных в городе. Чанта, предлагавшая купить украшения из ракушек прохожим, сновавшим по делу и без дела, даже не подозревала, что совсем близко находится от дома, где в роскоши и комфорте проживала Марана. Марану в её жизни ничего больше не радовало, кроме богатства. И хоть она была мечтой многих локадских мужчин, любовники подолгу не задерживались при ней, они быстро ей наскучивали, потому что ждали только подарков, а угождать не умели, она бросала их и искала новых. Но поиски осложнялись тем, что нового любовника должен был одобрить Чандр. И он соглашался на таких для своей жены, которые не очень были интересны ей. Не радовала и дочь, которой исполнилось пять лет. Девочка росла своенравной, капризной, непослушной, но Чандр не разрешал её даже отшлёпать. С ней всё труднее было ладить. У неё был громкий резкий голос, она была криклива, любила без разрешения и присмотра убегать из дома, ненавидела мальчишек и переколотила всех рабов-мальчиков в доме, могла напасть и на ровесника из лата — какого-нибудь мальчика, проходившего мимо ограды их дома. Она была сильна и крепка выглядела года на три старше своего возраста, но драться любила только с теми мальчишками, что были слабее её и не могли дать сдачи. При всей своей силе и агрессивности она сама не выносила физической боли и могла поднять истошный вопль и долгий рёв из-за малейшей царапины и синяка. Это был тяжёлый и неприятный ребёнок, ответственность за которого Чандр полностью возложил на жену. Он мог долгими днями даже не взглянуть на свою дочь, хотя зачастую подробно выспрашивал у Мараны и нянек о её здоровье и благополучии. Он никогда не брал свою дочь на руки или колени, не целовал, не говорил ласковых слов и Дина, казалось, этого никогда и не жаждала. Он просто ждал, когда она вырастит и примет у него эстафету его миссии проводника воли богов. Марана в свою очередь переложила ответственность за дочь на няньку Мазу и двух других нянек-помощниц, отдав дочь под их опеку. Она могла быть ласковой с дочерью, брать её на колени и целовать, но во всём остальном она не знала, как справиться со своенравной дочерью, которую было запрещено бить. Правда, в Дине было кое-что, что Маране нравилось и было поводом гордиться. Девочка росла очень красивой и напоминала Маране покойную мать, только в наиболее приукрашенном варианте. У девочки были каштановые волосы, большие жёлтые глаза, окаймлённые длинными тёмными ресницами. Мрана тешилась, когда понимала, как ей завидуют, что у неё красивая дочь. Кроме того, у девочки было отличное здоровье и аппетит и её не надо было кормить насильно. В Дине было ещё одно качество, которое трогало сердце Мараны. Когда Чандр привозил жену и дочь в Пальвы и те являлись в гости к Магаме, чтобы повидать сына Кити, дина никогда не обижала своего двоюродного братца и проявляла любовь к нему. Лурис оказался единственным мальчиком, которого она не желала избивать и питала к нему сестринскую нежность. Они были ровесниками, но Лурис был ниже ростом на голову, маленький, круглолицый, смешно, беззащитный и Дина, казалось, чувствовала себя старше его. Глядя на играющих дочь и племянника, Марана вспоминала, как точно так же в детстве играла с Кити и на глаза её наворачивались слёзы. Как ни странно, тёплое отношение Дины к Лурису смягчали и отношение к нему Чандра. Правда, причина этому была отнюдь не сентиментальность, совершенно не свойственная этому холодному и прагматичному человеку. Он рассудительно смотрел вперёд и понимал, что, кроме того, что дочь станет выполнять миссию проводника богов, она наверняка пожелает выйти замуж. Что делать, женщине требуется мужчина, таковы законы природы, с ними не поспоришь. Но Чандр не мог допустить, чтобы в грядущем его дочь, обладавшая столь бесценным даром, нужным для Локады оставила его дом и ушла в дом мужа. Дина была обязана оставаться под его, Чандра, контролем, пока он жив. Значит, и его будущий зять должен будет поселиться в его доме. Рядом с плантациями герровых деревьев Чандра находились обширные земли его соседей, не менее состоятельных, чем он — супругов Палка и Озы. Их плантации были даже немного больше, чем у Чандра, но у них не было ни дома, ни другой собственности в городе. Разумеется, они мечтали о собственном доме и приусадебном участке в столице, но приобрести это в Беросе было не так просто, даже переплатив втридорога. Столичные собственники земли и домов не любили это продавать ни за какую цену, держась за участки мёртвой хваткой. Палк и Оза были нуворишами, выскочками, которых Чандр обычно презирал. Оба они были немолоды и неизвестно, какими сомнительными делами нажили такое состояние. Но у них был маленький сын, старше Дины на четыре года, которого звали Гимор и о нём подумал Чандр, как о женихе для своей дочери. У Чандра, мудрого и практичного, на это были свои расчёты. Палк и Оза, считавшие за великую честь породниться с таким человеком, как Чандр, готовы были на все его условия. А он лишь желал, чтобы после замужества дочери зять поселился в его доме. Палк и Оза только обрадовались этому: их сын будет проживать в Беросе в роскошном доме самого Чандра, великого жреца, вхожего во дворец самого повелителя и лично передающего ему советы и увещания богов! Помолвка Гимора и Дины состоялась, когда жениху было всего восемь лет, а невесте — четыре года. Однако, предусмотрительность Чандра заставила его позаботиться и о запасном варианте жениха для дочери. Мало ли, что могло случиться до брачного возраста дочери, Гимор мог умереть или тайно жениться на другой, не согласившись с волей родителей. Значит, значит надо было позаботиться, чтобы всегда под рукой был тот, кто мог бы срочно его заменить, ему, Чандру нужен такой зять, что был бы удобен ему. Этим зятем мог бы стать при случае племянник жены. И Чандр сообщил Маране, что разрешает ей привозить Луриса в гости в его дом в Беросе. Однако, отец мальчика не может у него гостить. Марана сильно обрадовалась такому решению мужа так, что готова была плакать от счастья, но попыталась просить большего: чтобы Чандр взял маленького Луриса на постоянное воспитание и проживание. Магама согласится отдать сына, если Марана будет по-прежнему слать ему деньги в дополнение к его доходам от лавки. Однако, в ответ Чандр только нахмурил брови:  — Не должен ли я ещё и сделать сыном твоего племянника? Радуйся, что я разрешил ему гостить в моём доме и не задавай лишних вопросов. С тех пор Марана привозила в Берос племянника на какое-то время, баловала его, ласкала. Мальчик чем-то был похож на Дину, как будто родной, а не двоюродный брат — такой же желтоглазый в длинными ресницами и каштановыми волосами. Но больше он походил на Кити — пухлыми щеками и другими чертами лица. Глядя на него, Марана могла с теплом вспоминать сестру. Да и Дина вела себя как будто получше, когда двоюродный братец гостил в доме её отца. В тот день, когда Чанта и Ром прибыли в Берос Лурис не гостил в доме Чандра и Диной вновь овладел дух непослушания. Ей доставило удовольствие в очередной раз убежать от ленивой толстопузой няньки Мазу, чтобы проучить её за то, что та, вместо того, чтобы развлекать её, то дремала среди бела дня, то занималась праздной болтовнёй с другими домашними рабами. Дина убежала на пристань. Она обращала на себя внимание прохожих — красивая на лицо девочка, полнотелая, волосы её были заплетены в две пышные косы, она была одета в розовое платье из тонкой лёгкой ткани. Она просто бродила среди людей, с любопытством рассматривая их. Она добрела до самого края у воды, где находился ряд канатных тумб. И на одной из них она заметила сидящую щуплую фигурку Рома — ссутулившуюся, сиротливую. Он вызвал у Дины непонятный интерес. Она купила у проходившего мимо лоточника кусок халвы из малинового фрукта ахоя, затем, приблизившись к тумбе, на которой находился Ром, пристально начала вглядываться в лицо мальчика, одновременно поедая халву. Ром был худой, очень худой, с загипсованной рукой, большеглазый, пухлогубый, с крупными, смешно торчащими ушами, чёрными кудрявыми волосами. Ему бросилась в глаза незнакомая девчонка в розовом платье, смотревшая на него застывшим взглядом и поедавшая халву. От вида халвы у Рома началось обильное слюноотделение, ему очень хотелось есть, он очень любил сладкое, но оно очень редко ему перепадало — в Локаде сладкое было самым дорогостоящим продуктом питания. Ему показалось, что девчонка, евшая халву, нарочно дразнит его.  — Что уставилась, картинка я тебе, что ли? — сердито проворчал он.  — Я смотрю, потому что хочу! — заносчиво ответила Дина и, бросив в рот остаток халвы, вытерла о платье липки руки.  — Что ты сделала! — воскликнул Ром. — Испачкала платье, тебе попадёт от матери!  — Моя мама богата и купит мне новое платье, а ты — нищий! К восьми годам Ром уже понимал, что бедность в Локаде считалась пороком и слово «нищий» означало оскорбление. Значит, незнакомая девочка обидела его.  — Я не нищий, — дрогнувшим голосом проговорил он. — Убирайся отсюда, иначе я слезу и наподдам тебе! В жёлтых глазах девочки загорелись злые огоньки.  — А ты — нищий! — насмешливо повторила она. — Слезь и наподдай! Он спрыгнул с тумбы на каменные плиты настила на пристани и растерялся. Дина была младше его на три года, но ростом оказалась даже выше его. И правая рука у него был в гипсе. Он оказался в сложном положении. Дина поняла это и злорадство охватило её. Ей не было жалко Рома, наоборот, ею овладело недоброе торжество, перерастающее в агрессию по отношению к тому, кто посмел ей угрожать. Она приблизилась к нему, толкнула изо всех сил его в грудь обоими руками, он упал на спину и проехался на ней. Дина подбежала к нему, села сверху на его живот и принялась наносить удары кулаками со всей силы, по лицу, по груди, печам даже по загипсованной руке. Ром кричал от боли, как сумасшедший, у него не хватало сил ни сбросить с себя сидевшую на нём девчонку, ни дать ей сдачи. Он потерял сознание, но Дина продолжала его бить. На пристани было много народа, но никто не вступался за Рома, все лишь глазели на избиение, как на зрелище. Неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы на помощь не подоспела Чанта и не отшвырнула Дину в сторону:  — Негодяйка, он же болен и слаб! Склонившись над сыном, она принялась приводить его в сознание. Он открыл глаза и мать помогла ему подняться на ноги. Дина стояла поодаль, красная от гнева, что ко-то посмел её оттолкнуть, обругать. Она привыкла, что в её доме она была неприкосновенна, её уговаривали, с ней носились, потому что она — дочь великого человека, что вхож во дворец к самому повелителю.  — Бродяги, нищие! — яростно прокричала она. — Я — дочь Чандра! Мой отец могуществен и влиятелен! Вы поплатитесь! Ром наклонился, поднял камень, лежавший у его ног и хотел уже швырнуть в Дину, но Чанта испуганно схватила его за руку и прижала к себе. Девочка была явно из богатой и высокопоставленной семьи, ранить её камнем сулило бы большие неприятности. Этого ещё не хватало в довесок ко всем пережитым бедам! Бросив презрительный взгляд на Чанту и её сына, она отправилась домой. Она слышала, как Мазу зовёт её отчаянным плачущим голосом. Довольно мучить глупую няньку. Она решила не жаловаться отцу на то, что Чанта посмела отшвырнуть её. В душе девочки начали просыпаться угрызения совести, что она так сильно избила этого мальчика. Мальчишек, конечно, бить надо и как можно сильнее, но ведь у этого была сломана рука… Чанта принялась утешать избитого сына. Оказалось, что ей удалось распродать все изделия из голубых ракушек, у неё было достаточно денег, чтобы накормить сына и подкрепиться самой. Они отправились в ближайшую палатку еды на пристани и пообедали блинами с серым кобу и пирожками с туресом, выпили по чашке молока ликка и вдоволь напились кипячёной воды. У обоих прибавилось сил и они отправились на поиски дома Сулы. Жреческую высшую школу, как и начальную, с отличием, как один из лучших учеников. Он получить пять наградных браслетов: за знания, за выслугу в храме без прогулов, за дополнительное служение, за прилежание, за заучивание наизусть сотни молитв и религиозных гимнов. Из всех учеников их выпуска такие браслеты получил лишь он, да ещё его соученик по имени Котэнэ. Такие браслеты давали возможность продолжить учиться в наивысшей жреческой школе, после которой, считалось, открывался путь к карьере жреца старших чинов. Но Рахому было отказано в поступлении в наивысшую жреческую школу. Оказалось, что для этого было мало обладать пятью отличительными браслетами – учёбу надо было оплачивать. – В таком случае, может быть, я смогу остаться в храме Амалис хотя бы в чине младшего жреца? – спросил Рахом у одного начальствующего жреца, занимавшегося распределением на должности окончивших высшую жреческую школу. – Храм заполнен низшими жреческими чинами, – ответил тот. – Ну, тогда в какой-нибудь другой храм в Пальвах? – И в других храмах места заняты. – А в храме в небольшом городе или в деревне где-нибудь в Изумрудных Берегах? – Во всей Локаде жрецов не хватает только в Урр-Шту, потому что никто не хочет отправляться туда служить, да и мрут там жрецы от пьянства. Но ты-то ведь родом из Урр-Шту, почему бы тебе не вернуться туда? Лицо Рахома побледнело и задрожало от злобы, которую ему было всё труднее сдерживать. – А мои браслеты лучшего ученика ничего не значат, что мне не находится места в Пальвах? – сквозь стиснутые зубы проговорил он. Жрец презрительно ухмыльнулся. – Храни их, как память о временах, когда ты был лучше других. Кто ты в Пальвах? У тебя есть дом? Деньги? Пальвы даёт место лишь тем пришлым, что несёт ему золото. Вот у Котэнэ есть золото и он продолжит учёбу в наивысшей жреческой школе. И ему найдётся чин в храме, если он будет хорошенько жертвовать золотишко на храм. – Жертвовать? – Рахом сощурил колючие глаза. – И всё? Золото? И ничего не стоит острый ум, трудолюбие, усердие? – О такого добра в Пальвах полно! – хохотнул жрец. – А тот, кто по-настоящему умён и деятелен, тот и будет богат, в какой бы нищете не родился. Не нажил богатства – значит, тебе самое место в Урр-Шту. Рахома затрясло и он едва сдержался, чтобы не наброситься на жреца. Его распирало бешенство, его трясло. Всё шло не так, как он хотел. Если бы у него была возможность остаться в Пальвах хотя бы в чине младшего жреца, он мог бы заняться поисками богатой невесты. А как ещё возможно выбиться из бедности в Локаде? Рахом сильно рассчитывал на свою внешность, потому что с годами он превратился из красивенького мальчика в настоящего красавца-юношу: высокий ростом, плечистый, с отработанной горделивой осанкой – он много работал над ней, чтобы походить на человека высокого положения, у него были пышные чёрные волосы, а главное, у него было очень красивым лицо. Кроме того, у него была совершенно особенная улыбка: он улыбался широко, обнажая ряд ровных, сверкающих белизной зубов. Такой улыбкой он мог очаровывать женщин и пугать врагов. Она могла быть игривой и сладкой или же как звериный угрожающий оскал. В храм Амалис нередко приходили хорошо одетые девушки и Рахом стремился как можно чаще чем-то заниматься в зале для прихожан, чтобы оказаться у них на виду. И он нравился им даже в тёмно-синей робе жреческого ученика. Ему удавалось знакомиться с какой-нибудь девушкой в нарядах и украшениях. Обычно он выслеживал их, поджидал у ворот дома, перелазил через забор в сад, очаровывал белозубой улыбкой, говорил красивые слова, которых нахватался из книг. Книги с любовным содержание приносил для него один из его приятелей, у которого в Пальвах был дом и зажиточные родители и домашняя библиотека. Но все девушки, с которыми знакомился Раом, на деле оказывались не так уж богаты. Чаще всего это были дочери владельцев лавок, постоялых дворов, небольших увеселительных заведений. Рахом же мечтал о настоящей богатой невесте, владеющей большим домом, землями или ещё чем-нибудь, дающим большие доходы. Он делился своими мечтами с дружками и никто из них не решался смеяться над его планами или намекнуть, что они бредовы. Рахом насмешек не любил. Он мог отомстить даже в одиночку, даже не собирая своих друзей, чтобы избить провинившегося. Нередко он расправлялся с обидчиком сам, засев в уборной и набрасывал тому петлю на горло и душил, хоть не насмерть, но заставляя пережить сильный ужас. Или среди ночи подкрадывался к уснувшему и гвоздём ранил в вену так, чтобы крови вытекло много, но раненный не умер. Его боялись, сильно боялись. До окончания высшей жреческой школы он так и не нашёл такую невесту, какую хотел. Ему было нужно ещё время здесь, в Пальвах. Он долго ещё ходил по жреческим инстанциям, умоляя оставить его в Изумрудных Берегах, но его всё-таки отправили в Урр-Шту, где он должен был служить при маленькой часовне в небольшом посёлке. Этот посёлок носил название Бал, он находился в отдалении от моря, у гряды скал, именуемых Красными. Рахом снова оказался в степи, только теперь ещё в более глухих и унылых местах. Он не пожелал побывать в Киле, повидать дядю и тётю, когда-то растивших его. У него не было никакого чувства благодарности или тепла к ним. Его глодала забота о собственной судьбе, казавшейся ему пропащей. В посёлке Бал не насчитывалось и ста жителей. Это были тупые жалкие существа, выживавшие, а не жившие, напоминавшие полуживотных. Но все они, как и положено, почитали богов и их служителей. В знак уважения к жреческому сану Рахома, они одаривали его бутылками с самогоном, считая, что творят богоугодное дело. Но пьянствовать Рахом не хотел, ему не нравилось низкосортное пойло, он скучал по хорошему пальвскому вину, которое по праздникам приносили в храм прихожане, чтобы угощать тех, кто трудился на простых работах в храме: учеников жреческой школы и временных жрецов. В свои восемнадцать лет Рахом начал ощущать себя стариком, чьи лучшие годы окончены, а смерть на наступит ещё тысячелетия. Биология на Саломе именно так и была устроена: время молодости было коротким, оно могло тянуться лет до пятидесяти, затем наступало старение и в немолодом теле можно было прожить несколько тысяч лет. Рахому же казалось, что молодости не существует вовсе. Свои обязанности жреца он выполнял механически, а в свободное время, запершись в своей глинобитной хижине, он тио сходил с ума от тоски и безысходности. Но однажды произошло нечто, что перевернуло его жизнь. Был жаркий летний день, наполненный изнуряющим степным зноем. И он клонился к вечеру. С утра Рахом просидел у окна, штопая старые жреческие хламиды. Ему дали их целый ворох ещё в Пальвах, потому что храм был обязан выдавать ему казённую служебную форму. Со склада при храме он получил штук двадцать хламид, уже кем-то ношенных, выцветших, ветхих, местами в дырках. Жрец, начальник склада, ещё пошутил: – Цени эту честь, эти хламиды носили жрецы пальвского храма Амалис! Вот будет тебе память о нём. В Урр-Шту и такое тряпьё сойдёт. И теперь он сидел над этими тряпками и штопал, штопал, штопал, сгорая от ненависти к миру, вынудившего его делать это. Внезапно резко распахнулась дверь его хижины и в неё ворвался коренастый широкоплечий человек в запылённой одежде. У него была крепкая рыжеволосая голова и клочкастая борода. Он прохрипел: – Спрячь меня, жрец! Во имя доброты и милосердия богов, спрячь от патруля, не выдавай! Рахом с удивлением рассматривал странного гостя в своём доме. Тот шагнул к нему и сунул ему в руку несколько монет, каждая из которых была достоинством всего в несколько читалей. Деньги были невелики. – Вот, возьми все мои деньги, только не выдавай! – пробормотал незнакомец и, бросившись к крышке погреба в углу, откинул её, спустился по приставной лестнице в погреб и снова затащил крышку на место. Рахом не успел прийти в себя, как в его хижине появился новый гость: высокий мужчина средних лет в форме офицера -синей рубашке со знаковыми нашивками на груди, синих шароварах, заправленных в потрёпанные красные сапоги по колено. Это бы командир степного патруля, занимающегося поимкой разбойников и беглых каторжников. – Благочестивый, – обратился он к Рахому так, как подобало обращаться к жрецу, не заходил ли в твой дом кто-либо? Например, оборванец с рыжей бородой? Это разбойник Хаяла, атаман разбойничьей шайки, мы ловим его. Рахом широко улыбнулся, постаравшись придать своему лицу выражение кротости и честности. – Думаю, офицер, если бы ко мне ворвался разбойник, то он бы взял меня в заложники. Или ты считаешь, что я мог его спрятать? – он продолжал улыбаться почти ласково. Офицера смутили слова жреца и он поспешил покинуть его хижину. Рахом отложил в сторону недоштопанную хламиду. Итак, в его доме прячется разбойник. О том, что разбойники, которыми обычно становились беглые каторжники, промышляют в степи и грабят бедные деревни, отнимая последнее, Рахом слышал ещё в детстве. Судьба разбойника вызывала в нём зависть и восхищение. Разбойники казались ему свободными людьми, которые делают, что хотят и берут, что хотят. Правда, иногда их убивают или ловят и казнят, но это случается редко и разбойничья жизнь стоила того, чтобы за неё умереть даже молодым. В детстве Рахом любил затевать игры в разбойников. И теперь, став юношей, понял, что детские симпатии никуда не пропали. Он вышел на порог хижины и сел на него, прихватив дранную хламиду и занявшись её починкой. При этом он не переставал следить за солдатами патруля, заглядывавшими в каждую хижину и выспрашивавшими о преследуемом им разбойнике. Наконец, они покинули деревню, когда небо начало смеркаться. Воздушная атмосфера над планетой Саломой имела цвет янтаря и небо приобретало все его оттенки в зависимости от времени суток и погоды. Рахом поднялся с крыльца, забрёл обратно в свою хижину, прикрыл дверь, заперев её на засов и, присев на корточки возле крышки погреба, постучал в неё. – Хаяла, – позвал он, – патруль ушёл, смеркается. можешь выбираться. Надеюсь, не убьёшь меня теперь, когда я знаю, кто ты. Внизу под крышкой погреба послышался скрип перекладин приставной лестницы, затем крышка отодвинулась, Хаяла вскарабкался наружу и сел на край погреба. – Ты поступил со мной так, как поступил бы друг, – сказал он. – А друзей я не убиваю. У меня есть честь. Благодарю, что не выдал. Рахом усмехнулся. – Ну, ты же мне заплатил, – он вытащил из-за пояса те самые монеты, что дал ему Хаяла в качестве платы за укрытие, позвенел ими и протянул их разбойнику. – Но лучше возьми их обратно. Я не куплю на это ни власти, ни уважения, ни друзей. Даже небольшого жреческого чина в каком-нибудь маленьком храме в Изумрудных Берегах. Тут нужно золото, много золота – так мне сказали. – Не возьму, раз я заплатил – значит, заплатил, – ответил Хаяла, отстраняя ладонь Рахома с разложенными на ней монетами и выбираясь на поверхность земляного пола. – Я знаю, это слишком малая плата за спасение моей жизни. Не каждый поселянин станет покрывать разбойника, тем более, жрец. Но это не вся моя плата. Я не забуду, что ты мне помог. И хоть я беден, но другими делами если смогу – отблагодарю. Мне бы сейчас до Красных скал добраться! Там меня никакой патруль не найдёт. Это ведь только на равнине я уязвим. Мы зашли в эту деревню, я и пять моих людей, а тут засел патруль неподалёку. Эх, как всё неудачно! Ребят моих, поди, взяли. – Патруль наверняка далеко не уйдёт, – предположил Рахом. – Если хочешь, пережди в моём погребе, я буду давать тебе воду и еды найду. Но если ты спешишь, то я мог бы помочь тебе добраться до Красных скал. Хаяла пристально посмотрел ему в глаза: – Почему ты берёшься помогать мне? – Потому что я восхищаюсь тобой! – глаза Рахома вспыхнули огнём. – Что может быть лучше судьбы разбойника? Жизнь его так свободна, что не страшны даже степи Урр-Шту! Он живёт по своему желанию, он протягивает руку и берёт, а ему отдают, перед ним трепещут людишки, готовые загрызть друг друга! Хаяла покачал головой. – Ты очень наивный юноша, – промолвил он. – Не обольщайся жизнью разбойника, в ней нет ничего восхитительного. Я был вынужден им стать, я был беглым каторжником. Мне некуда было деваться, я умирал от голода, меня преследовал патруль. Если бы я мог выбрать себе судьбу, она не была бы разбойничьей. Но Рахом не слушал его, а суетился в своей хижине, собирая принадлежности для бритья. Он сложил всё на табуретку возле умывальника над деревянным корытом и обратился к Хаяле: – Сбрей бороду и волосы тоже. Я дам тебе свою запасную жреческую одежду, хламиду с капюшоном. Так тебя никто не узнает, если ты отправишься к Красным скалам и столкнёшься с солдатами патруля. Нет, я сам провожу тебя! Если они захотят о чём-то спросить, я скажу, что ты мой друг, гостивший у меня. Взяв в руки небольшое зеркало и присев на край лавки возле табурета, Хаяла послушно сбрил бороду и усы. затем натянул на себя одну из жреческих хламид, прикрыв голову капюшоном. Он и Рахом вышли из хижины рано утром и по дороге к Красным скалам Хаяла рассказывал Рахому о разбойничьей жизни, преподнося её с весьма непривлекательной стороны. Он честно поведал, что на его веку ещё ни один разбойник, промышляя в Урр-Шту, не разбогател и не умер собственной смертью. В степи некого было грабить, чтобы достаточно нажиться, деревни в степях были нищи, зато смерть караулила разбойника повсюду. – Но кое у кого из жителей больших приморских поселений водится серебришко и гионы, – заметил Рахом. – Да, только селения эти многолюдны, они способны дать отпор, напади мы на них. – А если не нападать напрямую? Если действовать хитростью? – Не знаю такой хитрости. Рахом, в свою очередь, поведал Хаяле свою короткую семнадцатилетнюю биографию. Они уже добрели до Красных скал, как вдруг из-за первой скалы верхом на гионах вынырнули три патрульных солдата. Ни один мускул не дрогнул на лице Рахома даже в юношеском возрасте он обладал выдержкой. Он шёл прямо на патрульных, как человек, не умышлявший ничего дурного. Но Хаяла спешно опустил лицо и этим вызвал подозрение у одного из солдат. Он окликнул его и Рахома. Все трое солдат были так же юны, как и Рахом – мальчишки семнадцати-восемнадцати лет. Рахом растянул рот в широкой улыбке, обнажая белоснежные ровные зубы. – Что, дитя Амалис, ты желаешь спросить у жрецов? – Жрецов? – хмыкнул солдат. – Что-то я не уверен, что вы жрецы! Эй, ты! – грубо обратился он к Хаяле. Ну-ка, посмотри на меня! – В чём ты подозреваешь служителей богов? – начал было Рахом, но другой солдат, указывая пальцем на спутника, вдруг закричал: – Да это же тот разбойник, что мы искали вчера! Он сбрил бороду, но я его узнал! Следующее произошло в считанные секунды. Из складок старой жреческой хламиды в руке Хаялы блеснул нож и метнулся прямо в глаз солдату, что находился ближе всего к нему. Тот рухнул с гиона в степную траву и хаяла быстро запрыгнул на его место. Затем Хаяла схватил за шиворот второго солдата и резким движением свернул ему шею. Третий солдат, испугавшись, пустился в бегство. Лапы его гиона подняли степную пыль, окутавшую его, как облако. Рахом с восхищение взирал на расправу Хаялы над солдатами. Разбойник вызывал у юноши восторг, как будто был героем. Но сам Хаяла был хмур и рыжие косматые брови его сурово сошлись на переносице. – Плохи твои дела, – угрюмо произнёс он. – Жаль, что я не убил и этого третьего. Не успел. Теперь он выдаст и тебя. Тебя арестуют, поняв, что ты помогал мне. Не надо было тебе меня сопровождать. Рахом лишь беспечно пожал плечами: – Значит, сегодня я шёл навстречу своей судьбе. Приютишь меня у своих людей или мне идти сдаваться властям? – Ты мой друг, – ответил Хаяла, – и я не позволю тебе идти к властям. Они либо казнят тебя, либо отправят на пожизненную каторгу. Пособничество разбойникам не прощается. Бери этого второго гиона и поехали со мной. Я покажу тебе явные и тайные тропы Красных скал, все пещеры, все ходы и лабиринты. Это моё цартсво, я знаю его, оно укроет нас! Рахом поставил ногу, обутую в широкую степную угообразную обувь в стремя и неловко вскарабкался в седло. До сих пор ему не приходилось ездить верхом на этом животном и он чувствовал себя неуверенно в седле. Но отступать было поздно, да Рахом ни о чём не жалел, чувствуя зов судьбы. И двинулся вслед за Хаялой. Сула приветливо встретила в своём доме Чанту и Рома. Дом у неё был одноэтажный, но добротный, кирпичный, из шести комнат, одну из которых она отвела сестре покойного мужа и её сыну. Для Чанты началась лучшая полоса в её жизни. да, она осталась без мужа и надежды на новый брак у неё не было. В Локаде неохотно брали в жёны женщин, у которых не было имущества и внешней привлекательности, да ещё и присутствовал довесок от первого брака – ребёнок. Но Чанта сумела смириться с этим, как мирятся с неизбежностью смерти. Горе после смерти Адата в ней быстро зажило. Девять трудных лет с ним в тяжёлых работах, нищете и впроголодь вытравили из неё влюблённость в него, она жила с ним все эти годы она жила с ним, потому что считала, что должна это делать, выйдя замуж. Ей было горько, что она потеряла родного брата, своего единственного, кроме сына, родственника, но она привыкла и к этому горю. И теперь ей хотелось только сытости и приюта себе и сыну. К счастью, Сула и слышать не хотела, чтобы они жили где-то ещё, кроме её дома, как будто у них был выбор. Доброта Сулы по отношению к Чанте и её сыну, казалось, была безгранична. Она подарила Чанте часть своего гардероба, одежду, которую носила ещё в молодости. Суле было за тридцать, она была чрезвычайно тучна телом, её живот был так огромен, что ей было нелегко носить его. Одежда её была широка необыкновенно, кому-то один её балахон мог заменить простынь. Её старая одежда, которую она носила в молодости, уже оказалась ей мала и она хранила её в плетёных коробах в кладовке так, на всякий случай. И случай подвернулся: это пригодилось для Чанты. Правда, одежда, что была мала Суле, оказалась всё-таки оказалась великовата Чанте. Чанта была чуть ниже ростом Сулы и слишком худа телом. Она была очень худа, кожа её облегала кости, высохшая грудь казалась просто плоской. Поэтому одежду пришлось ушивать и кое-что перекроили для Рома, чтобы он не ходил в лохмотьях. В доме Сулы было много еды. У неё был большой сад и огород, в которых трудились два раба – муж и жена, которых звали Янга и Ато. Амбар и кладовая ломились от фруктов и овощей – сушёных, свежих в ящиках, в виде варений и солений. Сула много ела сама и сытно кормила всех домочадцев. В её доме все усаживались за большой стол, ломящийся от разнообразных угощений – она сама, её дочь Дита, Чанта, Ром и рабы ели по простому за одним столом в хозяйкой. – Хорошая еда – это самое важное для человека, – разглагольствовала Сула. – Несчастливый человек обычно всегда очень худой. Вот ты, Чанта, так худа, что глазу больно на тебя смотреть. И счастья у тебя никогда не было. Вот и сын твой, моя дорогая, мал и слаб, восемь лет ему, а он наполовину младше выглядит, ручки и ножки, как верёвочки. А откормитесь оба – окрепните. Ешьте больше, мне не жалко! Кому мне ещё помогать, как не вам? Остальная-то вся моя родня живёт в довольстве, как и я. Чанта понимала, что обязана всем Суле, а та ей не обязана ни чем. Сула не являлась ей даже дальней родственницей по крови, она была лишь вдовой её покойного брата. А значит, надо было как-то компенсировать Суле то, что Чанта и её сын жили в её доме, ели с её стола, даже получили от неё одежду. Чанта предложила ей свой труд в её мастерской сандалий, чтобы хоть как-то оплачивать стол и дом, но Сула ответила: – Анг бы не допустил, чтобы его сестра тяжело работала на него. Он был моим мужем, отцом моей единственной дочери, родным дядей твоему сыну и я буду вести счёты с вами? Может, когда твой сын вырастит, я ему в жёны свою доченьку отдам. А почему бы и нет? Уж лучше Дите стать женой Рому, чем чужому, кого я не знаю. Свой в доме дорогого стоит. Чанта была согласна с Сулой. И что ждёт её сына при взрослении? Ведь нет ни кола, ни двора. А став мужем Диты, заимел бы свой дом, не остался бы бесприютным. А кроме того, сама племянница Дата очень нравилась Чанте. Эта пятилетняя девочка была очень хороша собой: пухленькая, круглолицая, большеглазая, чёрные волосы её были заплетены в две очень толстые косы. Она была послушной, тихой, когда старшие заговаривали с ней, она стеснительно улыбалась и опускала глаза. Это просто умиляло Чанту. Вскоре Рому пришла пора начать учёбу в начальной школе. Но Сула сумела устроить его в ещё в одну школу, принадлежавшую другу её родного брата, которого звали Шалк. Сула уговорила этого Шалка не брать денег за обучение её сына. В эту самую школу она планировала устроить покойного Адата преподавателем. Ром, откормленный в доме Сулы, быстро вытянулся ростом так, что через несколько месяцев выглядел уже на свой возрас, а ещё через год стал даже долговязым, одним из самых рослых мальчиков в классе. Шалка, взявшийся обучать Рому танцам бесплатно, арендовал помещение на первом этаже одного из многоэтажных домов, разделяя аренду с мастером по маянской борьбе Ранатом, также содержавшим собственную школу. Рома, кроме этих танцев, заинтересовала и эта борьба, но он понимал, что его мать не может платить за обучение его этой борьбе. Однако, неожиданно он вызвал такую симпатию у Раната, как будто кто-то того заворожил. И Ранат взял его в ученики без всякой платы. Теперь Ром учился в трёх школах одновременно, по целым дням пропадая в них. Берос явно приносил больше удачи Рому и его матери, он был милостивее, чем Пальвы. Чанта округлилась лицом и телом, даже немного похорошев из-за этого. Её благодарность Суле была безмерна. Она начала трудиться в доме Сулы, не гнушаясь никакими работами ни в саду, ни в огороде, ни в самом доме. И работала она так старательно, что Сула не могла нахвалиться: – Какая же трудолюбивая, золовушка! Разве ж я заставляю тебя, что ты так ломаешься? Видно, по натуре ты такая. Вот бы мои рабы Ато и Янга были бы хоть вполовину так трудолюбивы, я бы горя не знала! Ато и Янга отличались отменным аппетитом и безграничной ленью. Чтобы заставить их работать, хозяйке приходилось присматривать за ними, покрикивать, раздавать подзатыльники. Но по-настоящему сурово это добрая женщина не наказывала их никогда, чем они и пользовались.